Одесситам было грустно приходить в опустевшую гавань, где не слышались уже веселые покрикивания портовых работников:
— Чок! Чок! Чок!
— Вира по малу!
— Майна банда!
— Ай да наша, кадка, кадочка!
— Крутится — вертится!
Где перестала литься, словно золотой поток, отборная украинская пшеница, ударяясь в проволочные струны трюмной арфы, где перестали подымать на кораблях белые паруса.
Такая участь постигла и видавшую виды ветхую шхуну «Марину», на которой в должности подшкипера плавал Иванко Мунтяну.
Владелец и шкипер шхуны Яков Родонаки, не имея фрахта, вынужден был распустить экипаж своего судна, оставив лишь для присмотра за «Мариной» престарелого боцмана.
Таким образом, неожиданно Иванко стал безработным, «сухопутным моряком». С неделю он отдыхал, отсыпался, никуда не выходя из домика и вишневого садочка стариков Чухраев, которые уехали к Кондрату в Трикратное. Всласть лакомился Иванко и чисто одесскими блюдами, по которым истосковался, странствуя по свету: ел плов из мидий, жареную и копченую скумбрию, мамалыгу с брынзой, которую ему готовила старуха-молдаванка. Все это он запивал кислым холодным вином…
Однако сытая, однообразная жизнь вскоре наскучила. Надоели и вино, и брынза, и мидии, и скумбрия. Иванко потянуло к морю.
Хмурый и задумчивый, он целые дни стал проводить в гавани, слоняясь по берегу, по опустевшим причалам, возле которых покачивались на ленивых волнах, скрипя швартовыми, огромные корабли.[151]
Вид этих пленников, привязанных крепкими канатами к берегу, наводил тоску. Иванко чувствовал, что он вместе с кораблями разделяет одну горькую участь… Когда же, когда на голых мачтах этих морских исполинов поднимутся паруса, и корабли снова отправятся в свои странствования по морям и океанам?
Когда?…
Томимый бездельем, Иванко как-то вечером присел на причальную тумбу — старинную чугунную пушку, врытую в береговой суглинок, и с тоской, (который раз!) разглядывал пустынные морские волны, словно раскаленные от ярко-красных лучей заката.
К нему подошли двое мужчин. Один — высокий, помоложе, в офицерском артиллерийском мундире — малого чина. А другой — постарше в черном партикулярном[152] господском сюртуке и белых панталонах.
— Сии краски заката на воде, — громким голосом говорил военный, — напоминают мне кровь братскую, которую проливают в битвах с янычарами поборники вольности там, за пределами волн этих. — Он взволнованно взмахнув рукой, показал на море.
Его спутник молча разглядывал пылающий горизонт и, как показалось Иванко, не очень внимательно слушал военного. Потом он повернул к говорившему свое лицо. И тут Иванко узнал в господине, одетом в партикулярное платье, своего бывшего эскадронного командира Сдаржинского.
— Ваше благородие… Виктор Петрович, доброго здравия! — выпалил единым духом Иванко.
Сдаржинский несколько мгновений разглядывал рослого загорелого парня с медной серьгой в ухе, одетого в просторный матросский костюм. Лишь лучистые глаза да светлые усы напоминали ему позабытое лицо молодого унтера.
— Иванко? Да неужто ты?!.
— Так точно! Самый.
— Смотри, каким молодцом стал! Что ж ты, шельмец, глаз в Трикратное за эти годы ни разу не казывал? Батько твой соскучился.
— А я ему, Виктор Петрович, письма да деньги через деда Чухрая часто посылал. А сам приехать к нему не мог — на море служил. Все в рейсах и часу не было… Да и что толку батьку повидать? Хворый он да гордый. Я его знаю — ему сочувствие мое — только боль в сердце. А вот хворь его излечить не могу… — Иванко грустно наклонил голову.
— Это ты верно говоришь. Болезнь у твоего отца тяжелая, но есть все же надежда поправиться. А у самого как?
. — Было хорошо. Подшкипером на шхуне по морям ходил. А вот вторую неделю на берегу. Встали кораблики наши на прикол. Султан через проливы хода не дает. Да еще суда под нашим флагом ихние корсары обстреливают.
. — А скажи, братец, правду, сии диверсии султанские ты сам видывал? — вмешался в разговор спутник Сдаржинского, высокий военный.
— Да, кстати, познакомься, Иванко. Это мой друг Николай Алексеевич Раенко. Прошу его любить и жаловать… Он человек ученый и по рассказам моим хорошо знает твоего отца. Можешь ему поведать все без утайки, как и мне, — представил Сдаржинский юнкера.
Иванко улыбнулся.
— Да что мне таить? Последний рейс труден был… Гнался за нашей шхуной корсар турецкий… Хотел, поди, пленить нас. Да мы, хотя у нас и девяти пушек не было, а у него, пожалуй, все тридцать, отстреливались. В мачту ему ядром угодили и ушли. Однако хозяин наш господин шкипер Родонаки потерял всю охоту рисковать своей жизнью и состоянием. Вот как пришли в Одессу — поставил шхуну на прикол, а команду всю изволил на отдых отправить.
— Так что же это ты прозябаешь в праздности?
— Так точно… Пока султан с греками войну не кончит…
— О, я вижу, ты, Иванко, великий политик! — рассмеялся Сдаржинский. Но юнкер даже не улыбнулся.
— Это очень похвально, что и простолюдины наши начинают понятие приобретать, — сказал он Виктору Петровичу. И обратился к Иванко. — Только не скоро султан с греками войну кончит, если мы не поможем. Вот если бы твой хозяин согласился на своей шхуне против султана в море пойти — это дело было бы преотличнейшее… Я ему помог бы — артиллерию хорошо знаю.
Иванко удивился.
— Вы бы на шхуне нашей не побрезговали в море?…
— Не побрезговал… Греки сражаются за вольность. Святое дело за свободу драться.
Юнкер и бывший подшкипер многозначительно посмотрели друг на друга.
— Такое мне уже не раз говорили. Да сам я за вольность греков готов с дорогой душой… Воевать-то я приучен. Виктор Петрович знает…
— Верно! С Бонапартом ты воевал добре! — подтвердил Сдаржинский.
— За чем тогда, братец, дело стало?
— За немногим. Хозяин мой, господин Родонаки, человек хороший и шкипер знающий, но боится в опасных плаваниях утратить свою шхуну. «Не для того, — говорит он, — я судно свое великими трудами приобретал».
— Ни за что?
— Ни за что!
— Гм… — мрачно протянул Раенко. — А кто тебе про вольность сказывал?
Иванко вопросительно посмотрел на Сдаржинского. Тот одобрительно кивнул головой: «Мол, говори, не бойся, юнкер не выдаст».
— Мне еще давно — в восемнадцатом году, один немолодой барин, ученый, о свободе греческой толковал. Тогда мы его на шхуне нашей в стародавнее городище, что у села Парутино[153]из Одессы возили. А сын его — кудрявый, веселый офицер, — слушая, все усмехался и говорил, что не только грекам, нам самим о свободе в первую очередь подумать не худо бы…
— Так ведь это же Муравьевы были! Старший — Иван Матвеевич — историк маститый. А сын его — средний — Сергей Иванович. Непременно они! Я еще, когда Муравьевы-Апостолы в Одессу приезжали, с ними у поэта нашего Батюшкова виделся. Тогда они интересовались развалинами древней Ольвии и выезжали туда для ее изучения. Так, значит, ты их возил? Вот и выходит, у нас общие знакомые…
— Они, выходит, самые. Хорошие люди. Особенно молодой.
— Так тебе его мысли, что не только грекам, но и нам свободу надобно завоевать, пришлось более по нраву? Что ж! Я тоже к таким мыслям сочувствие имею, — лукаво засмеялся Раенко. И вдруг оборвав смех, спросил серьезно у Иванко: — Но ты, братец, поехал бы грекам помогать с мечом в руке?
Иванко задумался.
— Грех было бы такому делу не помочь. Да только как? До Греции пройти сухопутьем нельзя. А морем — корабля не сыщешь.
— А если бы мы все-таки нашли корабль?
— Тогда хоть сейчас.
— А ты не женат? Семьей не обременен?
— Никак нет. Кроме батьки хворого, я един как перст.
— Грамотен?
— Книги читаю…
— Так вот, приходи ко мне. Я книги тебе интересные дам. Поговорим.
Иванко через несколько дней пришел в двухэтажный дом на Гимназской улице, где проживал Раенко. В маленькой квартирке юнкера моряка поразило обилие книг: русских, английских, французских, немецких, итальянских, греческих. Книги у Раенко были в каждой комнате. Они не умещались в шкафах и на полках, лежали на столе, на диване, на стульях. Видимо, веселый и живой, несколько легкомысленный, внешне похожий на повесу, юнкер не мог жить без них. Иванко показалось, что он попал не в квартиру молодого офицера, а в жилище ученого человека.
151
Многие суда, плавающие под отечественным флагом, лишенные возможности выйти из Черного моря через проливы, блокированные султанским флотом, стали на прикол в Одесском порту.