Уверовав в стойкость Раевского, Киселев решил пожертвовать им — обвинить «необузданного вольнодумца» в мятежной пропаганде, которую тот вел в солдатской школе, не раскрывая существования тайной организации и не привлекая к ответственности Орлова и других ее членов.
Поэтому, разобравшись в переданных Сабанеевым бумагах, Киселев сразу обратил внимание на главное в них — маленький лоскуток бумаги, где аккуратно было выведено двенадцать имен. Список как бы возглавляла фамилия генерал-майора Орлова. За ней следовали — Пестель, Волконский, Юнишевский, Фонвизин, Аврамов, Ивашов, Барятинский Комаров, братья Крюковы, Астафьев, Бурцев…
Киселев понял, что список заговорщиков неполный. Тут не было, например, Раевского и Охотникова, которые являлись несомненно членами тайного общества. Значит, этот список, попади он умному опытному следователю, может стать надежной нитью. Имея такую нить, легче распутать весь клубок заговора.
Из разговора с Сабанеевым Киселев убедился, что генерал еще не отдает себе отчета, каким неопровержимым доказательством о существовании тайной революционной организации является этот документ.
Значит, надо, пользуясь тупостью Сабанеева, пока он не понял всю значимость листочка бумаги с фамилиями, скорее убрать список подальше…
Просто уничтожить список Киселев не решался. Сабанеев мог запомнить все же эту бумажку и хватиться ее. Такой оборот дела грозил неприятностями. Поэтому Киселев положил список в пакет с донесениями о приговоре над солдатами Камчатского полка и вручил его никому иному, как полковнику Бурцеву — своему адъютанту, фамилия которого, кстати, тоже находилась в списке.
Бурцеву было приказано доставить пакет из Кишинева в Тульчин, в главную квартиру Второй армии, и сдать дежурному генералу Байкову.
Другой пакет с другими донесениями, где не было списка, он должен был сдать самому престарелому фельдмаршалу — Витгенштейну. Киселев знал, что в Тульчине, в главной квартире, ни старик Витгенштейн, ни тем паче дежурный генерал Байков особого интереса к доставленным бумагам проявлять не будут.
Полковник Бурцев впоследствии писал: «Я немедленно прибыл в Тульчин и, найдя дежурного генерала[159] за обедом, вручил ему бумагу,[160] которую он распечатал и при том из нее выпала маленькая бумажка, на которой было написано несколько имен. Он просмотрел ее и, согласуя содержание бумаги, сказал: „вероятно, Павел Дмитриевич вложил сюда эту записку по неосторожности, ибо она к бумаге не принадлежит“. Тогда я ее взял, пошел к графу,[161] подал ему конверт,[162] объяснил, что было приказано, и, получа отправление, тот же час поспешил в Одессу».[163]
Бурцев рассказывает о чувстве, которое он испытал в тот миг, когда генерал Байков протянул ему маленький листок бумаги с фамилиями. До этого Бурцев и понятия не имел, что он вез в пакете дежурному генералу. Поэтому, прочитав на листочке только заголовок — «Список членов Союза благодействия», — он побледнел. Все жеон нашел в себе силы прочитать список, который заканчивался его фамилией.
В Одессу Бурцев мчался с учащенно бьющимся сердцем. Он хорошо понимал: судьба организации висит на волоске. Ему несколько раз приходила мысль уничтожить список, но останавливало соображение, что, если начнут разыскивать эту бумажку, тот же Киселев обвинит его, Бурцева. А Киселев, очевидно, почему-то не собирается доносить правительству на членов тайного общества. Если бы он хотел это сделать, то послал бы список не в Тульчин, а прямо фельдъегерем в Петербург.
В Одессе Киселев остановился в великолепном дворце, принадлежащем сестре его жены — Ольге Станиславовне Нарышкиной, урожденной Потоцкой.
Здесь, в кабинете, окна которого выходили на синий простор Черного моря, Павел Дмитриевич Киселев принял бледного взволнованного Бурцева.
— Посмотрите, Иван Григорьевич, какой сегодня прекрасный вид являет море! — неожиданно перебил доклад своего адъютанта о доставке пакетов в Тульчин Киселев. — Некоторые и поныне еще полагают, что пустынный вид моря вызывает меланхолию и тоску. Какая чепуха! А некоторые здесь, в Одессе, и по сей день дома строят так, чтобы окна не выходили на море. А ведь стихия Нептунова изумительно прекрасна! — И генерал-майор пустился в пространное рассуждение на эту тему.
Бурцев понял — Павел Дмитриевич говорит о красоте моря неспроста. Видимо, для того, чтобы не придавать большого значения всей этой истории со списком. И он поддержал разговор начальника о Нептуновой стихии…
Лишь когда Бурцев откланивался, Киселев вдруг словно вспомнив о цели его визита, сказал:
— Представьте, что сам Раевский ничего не знает об этом тайном обществе — Союзе благоденствия. Я его сам об этом расспрашивал. Да, да!.. Представьте! Совершенно ничего не знает, — Киселев развел руками. — Думаю, что этот Союз благоденствия — просто глупая выдумка… И поймите меня, Иван Григорьевич, среди благородных людей я не мыслю заговорщиков. Их не было, нет и быть не должно.
Последняя фраза Киселева звучала, как строгое предупреждение.
— Я понимаю, Павел Дмитриевич… Их не должно быть, — повторил Бурцев.
Он вышел от Киселева, унося с собой злополучный список, повеселевший и очень удивленный. Его начальник Павел Дмитриевич, которого он знал много лет, вдруг открыл перед ним такую сторону своей натуры, о существовании которой в нем он и не подозревал.
Через несколько минут Бурцев уничтожил маленький листок бумаги, спасая этим жизни многих людей.
Утром на берегу
Арест Раевского имел большие последствия. Любимые друзья Пушкина — вольнодумцы, с которыми поэт отводил душу в своем бессарабском изгнании, скоро исчезли с кишиневского горизонта. Маленький злой карлик Сабаней, как называли многие военные между собой генерала Сабанеева, если и не смог устроить разгрома тайного южного общества, то все же сделал свое черное дело — фактически свернул деятельность кишиневской управы.
Неистовый Раевский — «спартанец», как называл его Пушкин, томился по-прежнему, заключенный в Тираспольскую крепость. «Рейн» — Орлов был отстранен от командования дивизией, покинул Кишинев, проживал теперь то в своем калужском имении, то в Крыму. Вышли в отставку один за другим: генерал Павел Сергеевич Пущин, капитан Константин Алексеевич Охотников, подполковник Иван Павлович Липранди. Отстранили от командования полком полковника Непенина.
С особенной грустью для себя ощущал Пушкин отсутствие «Рейна» — Орлова и его молодой жены Екатерины Николаевны, урожденной Раевской. У Орловых он всегда чувствовал себя, как дома. А дом Орловых, словно магнит, притягивал к себе самых смелых вольнодумцев Кишинева. Среди них Пушкину дышалось легко и привольно. Именно здесь и возникла та непринужденная свободная атмосфера, которая была необходима ему для творчества.
Но дом Орловых в Кишиневе теперь опустел и, проходя мимо него, Пушкин тяжело вздыхал.
Впрочем, у него здесь было немало друзей. Но из настоящих он выделял только двух. Первый по-отцовски оберегал его от всякой напасти — это был генерал Инзов — «Инзушка», как любил называть его Пушкин. И еще один — «Черный друг» — самый близкий из кишиневских приятелей Пушкина. Черноглазый, жгучий брюнет — молодой коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев. Он был однофамильцем другого кишиневского Алексеева — почтмейстера.
«Черный друг» был верным товарищем Пушкина не только по развлечениям. Пушкин имел все основания доверять ему то, чем опасался делиться с другими. Например, тщательно скрывая от властей свое авторство поэмы — веселой еретической «Гаврилиады», он безбоязненно посвятил ее своему другу Алексееву и подарил ему рукопись. Недаром он переселился с квартиры Инзова в чистую глинобитную хатенку Николая Степановича. И очень тосковал по нем, когда Алексеев по делам службы уезжал в командировки.