Сдаржинский облегченно вздохнул.
— Спасибо!
Новое озеро
С приездом Иванко Сдаржинский приобрел не только хорошего помощника, но и способного ученика. Любознательность молодого моряка вызвала в Викторе Петровиче горячую симпатию и желание заботиться о его дальнейшем образовании. Сдаржинский предоставил в распоряжение Иванко свою библиотеку, а потом, как когда-то Раенко, стал заниматься с ним по математике, литературе, истории и географии.
Занятия эти проводились не только в усадьбе, но и в разъездах.
Так незаметно пришел знаменательный для России 1825 год.
В начале его, весной, Виктор Петрович начал посадку леса в степи возле Трикратного.
Замысел Сдаржинского по мнению соседей и даже лесников был смелым. «В наших южных новороссийских степях древонасаждение невозможно. Здесь нет для леса подходящих условий. Безводне и палящие степные суховеи уничтожают всякую растительность. Сам господь-бог эти места обрек на бесплодие», — рассуждали «знатоки».
Идею Сдаржинского считали безумной. Узнав, что он, кроме семян, и саженцы выписал, подняли его на смех.
— На ветер богач деньги бросает! Девать, видимо, некуда!
— Чудак! — говорили о нем соседи-помещики.
— Он просто — дурак! Начитался там книжек всяких, — уточняли другие.
Сдаржинский знал обо всех пересудах, но был тверд и последователен.
На громадном пространстве степи в один из погожих весенних дней он приступил к эксперименту.
В аккуратно вырытые ямки легли жолуди дубов, семена акаций, кленов, тополей. Были врыты в землю и первые саженцы.
Когда закончилась посадка леса, Виктор Петрович, Кондрат и Иванко верхом на лошадях помчались проверить новое сооружение — запрудье. Так называли они озеро, что образовалось недели три тому назад. Оно возникло на месте глубокого оврага, который по плану Сдаржинского перекрыли еще зимой земляной греблей. Весенняя талая вода веселыми ручейками стекла в овраг, запертый плотиной, и щедро до самых краев наполнила его.
…Они подъехали на разгоряченных лошадях к береговой кромке нового озера. Поверхность весенней воды, как мутноватое зеркало, отразила трех всадников.
— Озерцо удалось на славу! Я на него большую надежду имею. Спасти оно должно от суховеев лесные насаждения наши. Как вы думаете, спасет? — обратился Сдаржинский к своим бывшим однополчанам.
Кондрат, прищурясь, долго разглядывал покрытое легкой рябью озеро, словно измерял его ширину. Виктор Петрович и Иванко ждали его ответа.
— На мой взгляд, эта вода не даст солнцу иссушить посадку нашу.
— Не даст?
— Точно! — Голос Кондрата звучал уверенно.
Сдаржинский знал, что Хурделицын никогда не утверждает того, в чем сам сомневается.
Удивительное чувство удовлетворения, которое приходит к человеку, когда он выполнил трудную работу, наполнило сейчас Виктора Петровича, словно весенняя вода озерную котловину.
— Сюда и невесту не стыдно пригласить? А? Я ведь жениться задумал.
— Давно пора, Виктор Петрович… А потом, может, и Иванко оженим на какой-нибудь молодице, — улыбнулся Кондрат.
— Да мне еще рановато, — покраснел Иванко.
Виктор Петрович заразительно рассмеялся.
— Смотри, какой! Рановато… А по-моему, в самый раз.
Кондрат знал, на ком собирался жениться Сдаржинский. Это для него не было секретом. Натали уже несколько месяцев проживала в усадьбе. Она вернулась из Одессы в Трикратное более опытной в делах медицины. Она снова взялась за врачевание.
После того, как ей удалось вылечить от болотной лихорадки десятилетнюю девочку — дочку местного крестьянина, а затем исцелить кучера Виктора Петровича, страдавшего застарелой флегмоной, о ней хорошо стали говорить в селе:
— Молодая барышня в усадьбе — добрая. Не то, что Сдаржинщиха, старая упокойница, что совой глядела. Эта молодая приветлива и лечить способна… Хорошей хозяйкой будет…
Через месяц в старинной усадьбе Сдаржинского была отпразднована его женитьба на Натали.
На свадьбу поспел и поручик Николай Алексеевич Раенко. Наконец-то его произвели в офицеры и перевели в лейб-гвардейский драгунский конный полк, который был расквартирован на севере Украины. Раенко прямо со свадьбы должен был отправиться в новую часть.
Простившись с обитателями Трикратного, новоиспеченный офицер подозвал к себе Иванко и многозначительно сказал:
— Помни, братец, мы еще повоюем скоро…
Раенко уехал, а Иванко долго размышлял над его словами. О какой войне говорил ему офицер?
Обида
Тихо и медленно потекло время в Трикратном. Незаметно и неслышно, как пробившие сухой степной грунт ростки поднимались над землей и саженцы, пустившие цепкие корни в твердую почву.
Еще ранней весной четырехкорпусными плугами, выписанными из Англии, диковинными в здешних местах, на большую глубину была распахана ковыльная дикая степь. Над Сдаржинским глумились:
— На английский манер хлеб у нас не растет…
— Напрасно вы плугами английскими землю портите!
— Наши предки сохой обходились, а сыты были…
— Зря деньги бросаете…
Затихло и это сердитое ворчание.
Высеянные на глубокой пахоте яровые пошли резво в стрелку. Они, как и молодой лес, не внушали тревоги. А к осени яровая порадовала отличным урожаем.
— Значит, и на английский манер русский хлеб растет, — говорил теперь при встречах со своими насмешниками Виктор Петрович.
Однако радость его разделялась немногими. Кроме жены — Натальи Дмитриевны, Кондрата и Иванко, никто не восхищался его удачами. Крестьяне Трикратного к затеям барина все еще оставались равнодушны. Ведь урожай принадлежал не им, а их барину. И хотя барин был добрый, хлебом делился щедро, но эта доброта и подельчивость настораживала. Крепостные крестьяне из поколения в поколение испытывали на своем хребте барскую «доброту» и не доверяли ей.
«Мягко стелет, да жестко спать будет», — поговаривали между собой мужики.
Это огорчало Виктора Петровича и Наталью Дмитриевну.
— Я же к ним с открытой душой, как благородный человек, а они… — жаловался Виктор Петрович жене.
Натали старалась успокоить мужа.
— Пойми, Виктор, нельзя же сразу добиться от темных исковерканных рабством людей доверия к их угнетателям, — говорила она. — Тут может годы нужны.
Не рассеяли мужицкого недоверия к барину и его мудреным затеям и беседы Кондрата с крестьянами. Все доводы, даже самые убедительные, о пользе того, что делает Сдаржинский, они не принимали всерьез. Слушали речи Кондрата, Иванко внимательно, не отвергая, не споря, но с затаенной хитрой ухмылкой.
Кондрат и Иванко не удивлялись, зато волновалась Гликерия. В Трикратном она научилась хорошо украинскому языку, подружила со многими бабами, которые делились с ней своим сокровенным. Располневшая, с серебряными прядями в волосах, смуглолицая, черноглазая, она всем своим обликом напоминала уже немолодую украинскую казачку. Ее полюбили в селе за отзывчивость и доброту.
— Твоего Кондрата и сына его, сказывают у нас мужики, не зря барин к себе приблизил. Обласкал. Вот они для него вовсю и стараются… Даже мужиков все уговаривают, мол, какой их барин хороший да умный, — сказала ей как-то однажды Христя, востроносая рябая жена землероба-крепака Якима Прицепы.
Хотя Христю в селе и считали пустобрешкой, но сейчас ее слова были правдивы. Гликерия, наблюдательная от природы, давно уже ощущала некоторый холодок, с которым относились к ее мужу и пасынку односельчане.
В тот же вечер за ужином она рассказала Кондрату о том, что услышала от Христи.
Обычная сдержанность изменила Кондрату. Слова, которые передала ему Гликерия, больно задели его, и он, что редко случалось с ним, выругался.
— Вот дурьи головы!.. Ради них всю жизнь с панами воевал, а они меня теперь за холуя считают. Для них же стараюсь.
Голос Кондрата дрожал от обиды. На глаза навернулись слезы. Он отодвинул от себя миску с едой и, хотя был сильно голоден, не мог есть.