— Чего ты, старый, сюда, в это пекло полез? Сидел бы лучше возле своей Одарки в Хаджибее. Тихо там…
Слова эти обидели Семена. Он грубовато отстранил Хурделицу.
— Пошто ты меня так? Казаку, когда война, возле бабиной спидныци сидеть не можно. Сам знаешь… Разве я больше не казак?! — промолвил он и отвернулся.
— Семен, да ты не обижайся! Я не со зла. Повоевал ты за свой век за десятерых таких, как я. Вот почему так сказал… — стал его успокаивать Хурделица.
Сердиться Чухрай долго не мог. Он был вспыльчив, да отходчив и, вздохнув, простил.
— Только ты другой раз такого мне не говори… — И пригласил Кондрата у костра посидеть, юшки отведать. — Сидай. — Добавил шепотом: — Многое тебе сказать надо.
Семен незаметно подмигнул казакам, что сидели у костра, и те сразу удалились, чтобы не мешать беседе их старшого с господином офицером.
— Так вот. Как уехал ты, заскучал я в Хаджибее, — начал Семен. — Дуже заскучал. И стал на берег морской ходить, разглядывать гребные суда да дубки, которые казаки смолили, готовясь к походу. Горько мне стало. Одна думка сердце грызет. Браты мои на ворога собираются, а я тут в хате ховаюсь… Увидал я в один час на берегу войскового судью нашего, а ныне полковника Головатого, которого я по Сечи еще знавал, да к нему. Попросил, как никогда еще никого не просил: возьми меня, пане полковник, с собой в поход. Я, батько-атаман, сгожусь еще тебе! Посмотрел на меня Головатый, посопел люлькой и велел писарю, что был при нем, занести меня в бумагу на должность казака флотилии. Вот так я сюда и попал. Да, видно, вовремя.
— Верно… В самый раз, — согласился Хурделица.
Чухрай как-то грустно усмехнулся в усы. Кондрата удивила эта усмешка.
— Ты что?
— Не понял ты меня… А раз так — поясню. Слухай! Неспокойно нынче в Хаджибее. Народу много туда понаехало и еще едут. Война с турком не кончилась, а люди все едут… Словно вода с горы, так разный люд в Хаджибей течет. И беглые, что от доли холопьей спасаются, и торговцы, и паны. Важные паны едут, чтобы себе крепаков добыть. Потому что великие земли, которые мы от турок и татар освободили, пахать надобно. Вот и ищут они для ярма людей.
— А нам с тобой пошто об этом думать? — отмахнулся Кондрат. Слова Семена его расстроили, а ему сейчас нельзя поддаваться грустным думам. — Ты лучше мне о Маринке поведай.
— О ней-то я речь и веду. Не торопи меня… Ну так вот… Отпросился я у есаула жинку свою проведать. Иду из гавани и вижу у дома, где комендант живет, стоит карета панская в гербах золоченых. Глянул я на герб — сердце заныло. Отошел в сторону, спрятался за угол и смотрю: выходит из комендантского дома сам пан. Сразу я его узнал. Знакомый он нам, Кондратка, дуже знакомый!
— Тышевский?! — вырвалось у Хурделицы.
— Он. Тот, что в оковах тебя держал.
— Так что же ты с ним сделал? Говори скорее! Не томи! — закричал Кондрат.
— Что я мог сделать? Ничего не сделал. Сел пан в свою карету с гербами и поехал, окруженный конными гайдуками. А я бегом домой, к Одарке моей. Понял я, что не с добра пан к коменданту ездил. Сразу собрал весь свой скарб да на возок! И айда с жинкой моей к тебе, то есть к Маринке твоей! А в своей хате окна и двери досками заколотил.
— Правильно сделал, Семен!
— Ну, и сказал я Маринке, чтобы Одарку она мою всем чужим, кто придет, за свою тетку выдавала. А Луку и Николу Аспориди попросил, если надобно будет, под защиту наших жинок взять. Обещали они. В тот же день, сказывали мне, пан с гайдуками к моей хате наведывался. Постоял у забитой двери, покрутил носом и плюнул с досады… «Улетела птичка», — сказал, а затем к тебе поехал. Видно, комендант ему наши адреса дал.
— Ко мне?! — побелел как снег Кондрат. — А Маринка? Что с Маринкой?
— Да ты не бойся. Ничего пан твоей Маринке не сделал. Руки у него коротки. Слухай! Приехал с гайдуками к твоей хате. Вышел из кареты и прямо в горницу вошел. Встретила его Маринка. У нее тогда Лука с Яникой в гостях были, потом они мне про все и рассказали. Обвел их пан грозным взглядом и говорит: «Где мой беглый холоп Кондратка?» Маринка твоя даже бровью не повела. Сняла висевший на стене пистоль, взвела курок и навела его на пана. «Кто ты таков, чтобы без спросу в дом господина офицера Кондратия Ивановича ломиться?! Убирайся пока жив». Позеленел от злости пан, но пересилил свой лютый нрав и сказал ласково: «Убери, красавица, не офицера Кондратия разыскиваю я, а уж какой год Кондратку-холопа, что из оков моих вырвался да лучших лошадей с разбойником Семкой Чухраем свел…» Не докончил пан своей речи, как стрельнула в него твоя жинка. Отчаянная она! Убила бы, наверное, наповал пана, не толкни ее под руку в этот миг Лука. Пуля мимо головы панской пролетела, парик сбила. Оцепенел пан, побелел от страха, как мертвец, лысой головой с испуга затряс. Тут Лука поднял с полу парик и на голову ему надел. «Счастье твое, пан, что не застал ты его благородия, Кондрата Ивановича, мужа сей жинки. На войне он с турками бьется. Убил бы он тебя. У него рука такая, что мне его пистолет с прицела не сбить бы…» Пошел пан к дверям, у порога обернулся и сказал: «Не знал я, что беглый мой холоп офицером стал и воюет с супостатами. За это прощаю его. Но лишь война кончится — за лошадей моих возьму с него сполна. Один жеребец англицкой породы — цены не имеет… Он дороже дома этого со всей землей вокруг. — И, обратившись к Маринке, добавил: — А тебе, красавица, надлежит поласковей со мной быть. Я люблю таких, как ты, строптивых».
Чухрай умолк, словно задумался.
— А дальше что было? — спросил Хурделица.
— Все. Сел пан в карету и уехал. Никто его более в Хаджибее не видывал. А я с флотилией нашей в поход на Дунай ушел. Маринка тебе поклон шлет. Просит себя беречь и о ней тревогу не иметь.
— Спасибо тебе, Семен, за весть такую…
— Ты погоди благодарить-то. От пана Тышевского опаску теперь на всю жизнь имей. Я его добре знаю.
— Лютый он?
— Не только лютый. Зло помнит крепко. Спесивый, зело. Из поляков он. Война кончится — засудит тебя, по миру пустит, а жинку-то сведет с гайдуками своими. Вот каков он, Тышевский-то!
— За Маринку я боюсь, — тревожно сказал Кондрат.
— Пока не бойся. Она тебя любит. Верные други наши — Лука и Аспориди — ее в обиду не дадут. А война кончится — уезжай с Маринкой из Хаджибея, чтобы с Тышевским век не встречаться, не то погубит он тебя…
— Не погубит, — упрямо покачал головой Кондрат. — Не погубит. Мне самому за оковы с него расчет взять треба.
— Тебе ли с ним тягаться? Подумай! У него сотни гайдуков.
— А у меня один, да зато верный, — вспыхнул Кондрат и обнажил саблю. — Видишь, какой гайдук!..
Вскоре, отведав ухи, Кондрат простился с Чухраем. Боевые друзья условились, что теперь их новая встреча состоится у стен Измаила.
Яссы
Хурделице пришлось со своими гусарами из Килии сопровождать принца Виттенбергского в Яссы, где находилась тогда ставка Потемкина, командующего всей русской армией на юге. Хурделицу, скромного офицера из казаков, совсем ошеломила та суетливая раззолоченная мишура, которой окружил себя Потемкин. Маленький тихий молдавский город он превратил в какой-то огромный шумный постоялый двор. Все узенькие кривые улицы его были забиты каретами, возками, бричками, кибитками. Многочисленная свита князя, гости, их слуги заняли все дома. Днем и ночью здесь шел бешеный круговорот веселья — попойки, балы, пиры, беспечные празднества. Играла музыка, раздавались то песни, то визгливый смех, то пьяные крики. Шум, несмолкаемый гомон порой неожиданно заглушался артиллерийскими выстрелами. Это для усиления эффекта десятипушечная батарея светлейшего сопровождала канонадой оркестровую музыку.
Кондрат со своими гусарами остановился на окраине Ясс, в землянке казачьего полка, далеко от ставки командующего. Но и сюда долетали звуки непрекращающегося там веселья. Хурделице не часто приходилось бывать на главной квартире, но то, что он слышал и видел там, вызывало у него тяжелое чувство тревоги и обиды.