Александр Васильевич от урчащей речи инженера-полковника порой морщился, порой прикрывал светло-голубые глаза тяжелыми веками, и тогда казалось, что прислушивается он не к словам де Волана, а к шуму ветра в снастях дубка, к плеску волн или к голосам черноморцев, ведущих промеры глубины в бухте.
И виделся Суворову в этот миг не только чертеж Хаджибейской бухты, но и очертания черноморских берегов от устья Дуная до кавказских скалистых склонов. Он видел акваторию Ахтырской бухты, где основывался ныне Севастопольский порт, где морскую военную гавань нужно было строить ему ныне и немедленно.
А теперь и Хаджибей! России нужны южные морские ворота, незамерзающий порт. Его тоже требуется создать не мешкая.
Александр Васильевич давно продумал то, о чем вел сейчас речь инженер-полковник. Слова де Волана только подтверждали его собственные думы. Но не мелководное ли здесь место для будущей огромной гавани? Поэтому каждое слово матроса-промерщика, возвещавшего глубину, Суворов слушал внимательно.
Когда судно обошло берега — всю широкую подкову залива — и промеры закончились, было все ясно. Отдавая чертеж де Волану, Суворов посоветовал:
— Вы бы, милостивый государь, все мысли свои на бумаге закрепили. Пригодится!
Потом уже в Херсоне, когда заспорили между собой о том, где строить большой порт на Черном море и де Рибас предложил Хаджибей, а вице-адмирал Николай Семенович Мордвинов рекомендовал Очаков, Александр Васильевич решительно поддержал первого.
И вот в Хаджибей пригнали восемьсот солдат — руки работные. Там, на обрывистом берегу залива, где еще видны были развалины старого маяка[66], запели пилы, разрезая ноздреватый камень-ракушечник на равные бруски. Зазвенели молотки.
10 июня 1793 года начали строить рассчитанную на двухтысячный гарнизон крепость. Сверху она была похожа на огромную звезду. Народ назвал ее Суворовской.
В ожидании кораблей
Постройка крепости привлекла внимание многих жителей Хаджибея. Некоторые шли смотреть, как работают солдатики, из простого любопытства. Других, особенно простой люд, интересовало иное: с частями инженерных войск трудились здесь и арестантские роты. Некоторые искали среди арестантов своих знакомых, друзей, родичей. В те времена человеку «низкого» звания угодить сюда было нетрудно. Семен Чухрай тоже пошел взглянуть на строительство. Среди арестантов он повстречал Якова Рудого и Устима Добрейко. Он едва признал их в замученных, отощавших старцах. Оказывается, оба казака уже второй год как тянули каторжную лямку. Изловили их на одном из хуторов, в окрестностях бывшей Сечи во время ночевки в корчме. Кригсрехт приговорил их к наказанию кнутом и ссылке на казенные каторжные работы.
— Вот так-то, батько! Не удалось нам вольным духом подышать. Но я все равно утеку, — сказал Устим.
Яков угрюмо молчал. Но Семен понял, что и у него такая же думка.
— Убежать — дело нехитрое, — ответил Чухрай. — Да без бумаги далеко не уйдешь. Снова изловят. Надо с умом. Потерпите, братцы, может, я что и надумаю…
На другой день Чухрай принес им еду и пару старых кафтанов. А больше пока ничем помочь не мог.
Никола Аспориди, когда Чухрай обратился к нему с просьбой вызволить из беды земляков, только печально покачал головой:
— Не такое теперь, Семен, время, чтобы арестантов выручать. Скажи спасибо, что сам цел.
Лука отнесся по-иному. Выслушав Чухрая, он ударил его по плечу и неожиданно рассмеялся.
— Смотри, чего захотел! — Он долго хохотал, а когда увидел, что Семена обидел его смех, сказал шепотом: — Пусть еще потерпят твои дружки. Вот морскую торговлю заведем — они мне понадобиться могут. Тогда мы их к делу и пристроим. Пусть потерпят…
Эти слова Луки Чухрай передал обоим арестантам. Они выслушали его хмуро, с явным недоверием.
— Сколь еще терпеть нам! Час каждый в этом тягле — хуже смерти. Мрут кандальные вокруг нас: то от горячки, то от голодухи, то от побоев. Ежедневно покойника хороним, — сказал Устим. — Силушки больше нет… Вот глянь батько. Он сбросил с себя подаренный Чухраем кафтан, и старый запорожец, перевидевший много страшного на своем веку, содрогнулся.
Грудь и спина арестанта были сплошь покрыты багрово-черными кровоподтеками.
— Вот как недавно отделал меня ефрейтор за одно нечаянное слово.
Семен, едва сдерживая слезы, простился с товарищами. Ныне он покидал их надолго. В новый далекий путь посылал его Лука.
Уходя в торговое странствие, Семен не позабыл наказать жене, чтобы она каждую неделю приносила обоим арестантам харчи. Одарка с усердием стала выполнять просьбу мужа.
Вид измученных Устима и Якова вызвал сострадание у старой женщины. Она часто, словно арестанты были ее сыновьями, отказывала себе в скудной, нелегко добываемой пище и несла им лучший кусок.
Приходя на обрывистый берег моря, где они строили крепость, часами стояла она под дождем, ожидая, когда им, занятым тяжелой казенной работой под неусыпным надзором грозного на вид унтера, будет возможно подойти к ней, взять кошелку с припасенной едой. Солдаты арестантской роты, завидев фигуру пожилой женщины, закутанной в суконный выцветший платок, шептали Устиму и Якову:
— Матушка ваша пришла.
Одарка даже к Маринке не поехала погостить, когда исполнился год ее сыну: так захватила ее новая забота. Ей казалось жестоким оставлять без доглядки Устима и Якова. При встречах они ей, словно родной, доверяли самое сокровенное. Мечтали, что, как только наладится морская торговля в Хаджибее, их выкупит из каторжной неволи богатый купец Лука. Ведь они привычны к мореходному делу.
— А не прикует ли он вас цепями к веслам, как галерников? — спросила Одарка. — Я, когда в Очакове да здесь в Хаджибее полонянкой жила у турок, видывала, как на галерах гребцы, цепями гремя, веслами море пенили. Кнутами хлестали их…
— Ну такого у нас еще нету. Не дошли до этого паны наши, — горячо возразил ей Устим. — Да и галеры весельные купцам не надобны. Им корабли парусные выгодней. А с парусами мы добре знакомы.
Одарка радовалась вместе с ними. Может, и в самом-то деле корабли торговые придут в Хаджибей, и купцам мореходы понадобятся. Вот Лука их и приставит к мореходному делу. Тогда и воля им будет.
С тех пор Одарка часто стала поглядывать на море: не спешат ли в Хаджибей желанные кораблики. Но дни летели за днями, а море было пустынно. Лишь облака проплывали над ним, обманчиво похожие на белые корабельные паруса.
Первые ласточки
Когда Одарка уже перестала ожидать, корабли, наконец, пришли. Было это погожим летом 1794 года. В Хаджибейском заливе появилось не два, не три, а сразу семь громоздких трехмачтовых парусников, принадлежащих греческим купцам. На мачтах их реяли турецкие флаги. Хаджибейская гавань только начинала строиться. Успели навалить лишь каменные насыпи, забить первые сваи — не везде еще их покрыли дощатым настилом. Вот к таким-то ненадежным причалам и пришвартовались первые заморские суда.
Команды кораблей, состоящие больше из смуглолицых горластых греков и пестро одетых чернокожих алжирских негров, начали выгружать из трюмов на шаткие, гнущиеся под ногами доски товары — тюки с сушеными фруктами и бочки вина. Разгрузка судов сначала шла медленно. Но вдруг у матросов неожиданно появились помощники. Неизвестно откуда взялись одетые в лохмотья, нечесаные, обросшие клочковатыми бородами люди. Они, не рядясь со шкиперами о том, как вознаградят их за труды, ловко взваливали тяжелые тюки на плечи, катили бочки, опережая в работе матросов.
Появление в гавани такого количества обнищалого люда удивило портовых чиновников[67]. Они и не предполагали, что в Хаджибее скопилось так много непрописанных беглых.
Приход кораблей сразу внес оживление в городок. На улицах зазвучала разноязычная речь. Иноземные моряки в красных фесках, широкополых шляпах и чалмах заполнили кофейни и лавки купцов. Началась меновая торговля между иностранцами и местными жителями. Сразу в Хаджибее запахло апельсинами, пряностями. На женщинах появились платья, сшитые из ярких турецких тканей.
67
Наиболее точная перепись населения в Одессе была проведена в 1797 году. По ее данным, в Одессе проживало уже 5 тысяч человек, из них 1223 беспаспортных.