Шараф ал-Мулк должен был с лихвой компенсировать свои пятьдесят тысяч. Али немедленно отправился в тюрьму. Начальника тюрьмы он хорошо знал по работе в суде. К тому же они когда-то учились вместе. Если, конечно его не сменил Шараф ал-Мулк. Сахиб ал-хасс[76] сидел в мрачных раздумьях о своей дальнейшей судьбе, поскольку должностью, которую он занимал много лет, был обязан именно вазиру Шамсу Туграи, который, к тому же, приходился ему дальним родственником. Вошел сбир и доложил о том, что пришел помощник судьи и просит встречи с арестованным вазиром.
– Приведи его сюда, – приказал начальник.
Вошел Али и приветствовал его.
– Зачем тебе вазир? – угрюмо спросил сахиб ал-хасс, – Он арестован.
– Я принес ему молельный коврик, – сказал Али.
– С ним запрещено видеться, передачи запрещены тоже.
– Закон гласит, что каждый мусульманин имеет право на молитву, где бы он ни находился, в особенности заключенный, который лишен права выбора, А какая молитва без коврика? Хорезмийцы тоже мусульмане и обязаны уважать закон.
– Оставь коврик, ему передадут.
– Я сам должен это сделать.
– Но в законе не сказано, что именно ты должен это сделать.
– Нет, не сказано, но об этом я и хотел тебя попросить. Ты ведь знаешь, что в том, что ему приписывают, его вины нет. Его скоро выпустят, а я ведь у него работаю, я хочу ему помочь, поддержать в трудную минуту. Когда он окажется на свободе, как в глаза ему будешь смотреть?
– Проведи его в камеру, – приказал сбиру начальник.
Вельможа даже в опале пользуется привилегиями. Шамс ад-Дин Туграи сидел не в обычной камере, а в большой комнате, окна в ней, правда, были зарешечены. И у дверей стоял надзиратель. Вазир сидел, погрузившись в невеселые размышления, когда открылась дверь, он воззрился на вошедшего. – Мир вам, господин вазир, – поздоровался Али. – Я принес вам молитвенный коврик.
Лицо вазира просветлело.
– Ва алейкум ассалам, это ты, как хорошо, что ты пришел, проходи, садись.
Али снял обувь и сел на соломенную циновку напротив вазира.
– Тебя я меньше всего ожидал увидеть, – сказал Шамс. – Видишь, Али, как все относительно в мире. Настали черные дни. Что сказано в Коране на этот счет?
– В Коране сказано, что душа справится со всем, что мы на нее возлагаем[77]. Но я пришел не только за этим, – он оглянулся на дверь. – Я был у вас дома, – понизив голос, сказал Али, – он разграблен, домочадцы, слуги, жены – все разбежались. Я нашел вашу дочь, она пряталась в библиотеке. Я отвел ее в мечеть и оставил там, на ней мужское платье. Я пришел сказать вам об этом и получить указания, как мне дальше быть.
Помрачнев, вазир слушал Али, затем недоуменно спросил:
– Зачем ты отвел ее в мечеть, а не к моему племяннику Низаму? Или он тоже арестован?
Али не успел ответить, открылась дверь, в комнату вошел слуга, держа в руках коврик. Он расстелил его рядом с Туграи.
– Что это значит? – спросил Шамс.
– К вам судья Изз ад-Дин Казвини, это для него, чтобы он сел.
Слуга удалился. Шамс взял коврик, сложил его и бросил к порогу, туда, где стояла обувь. В этот момент на пороге появился Изз ад-Дин Казвини. Он посмотрел на коврик, валяющийся под ногами, затем, радушно приветствовав Туграи, стал выражать соболезнование по поводу казни его племянника. Шамс взглянул на Али, тот кивнул и опустил голову. Вазир не предложил Изз ад-Дин Казвини сесть, и тот продолжал говорить, стоя у двери. Лицо вазира ничего не выражало, пока Изз ад-Дин Казвини не сказал:
– Ваш племянник был повержен несправедливостью, он был брошен под открытым небом, прямо на улице, без всякого почтения. Я завернул его в саван и похоронил.
Лицо Туграи скривилось, и он заплакал.
Изз ад-Дин Казвини замолчал, с любопытством глядя на некогда всемогущего вазира.
Справившись с собой, Туграи вытер слезы и сказал:
– Мне не было больно из-за того, что ты сообщил о смерти моего племянника. Ибо каждого сына человеческого, даже если его благоденствие продолжительно, когда-нибудь понесут на похоронных носилках[78]. Но то, что в саван завернул его ты – великий позор и вечное бесславие для нашего дома. Уходи.
Изз ад-Дин Казвини, как-то жалко улыбнулся, подобрал коврик и вышел, как подбитая собака.