Когда Али вернулся, в помещении дивана, где происходили переговоры, кроме Шамс ад-Дина и Шараф ал-Мулка, находились еще несколько человек из числа секретарей и телохранителей. Али передал книги и спросил:
– Мне уйти?
– Остаться, – приказал вазир.
Шараф ал-Мулк бегло просмотрел реестры.
– Ну что же, я вижу, что харадж действительно собран, – наконец сказал он. – И это даже хорошо, не придется тратить время. Внеси эти деньги в казну хорезмшаха и все.
Шараф ал-Мулк даже улыбнулся, радуясь собственной находчивости.
– То есть, как это внеси деньги? – рассердился обычно невозмутимый Шамс ад-Дин. – Может быть, ты вазир полагаешь, что казна государства и мой карман это одно и то же? В таком случае ты ошибаешься. Хотя я слышал, что такое случается с другими вазирами.
Восхищенный бесстрашием Шамс ад-Дина, Али бросил взгляд на Шараф ал-Мулка, ожидая его реакции, но тот был спокоен, лишь улыбка сползла с его лица.
– Деньги находятся у атабека Узбека, – продолжал Шамс ад-Дин, – нашего государя, а где он находится в данный момент мне неизвестно.
– Твои грязные намеки тебе дорого обойдутся, – заявил Шараф ал-Мулк, тыча пальцем в Шамс ад-Дина. – Если деньги у Узбека, то они в надежном месте, так как он не сможет ими воспользоваться, они ему уже ни к чему. А я жду остальных налоговых поступлений, и не пытайся затягивать время пустой болтовней. Если султан, который в силу своего благородства неосмотрительно оставил тебя на своем посту, узнает о твоем нерадении, тебе не поздоровится.
С этими словами Шараф ал Мулк, а за ним и его свита вышли из зала.
Крепость Алинджа-кала, округ Нахичевана.
Правитель Азербайджана Музаффар ад-Дин Узбек проснулся от пения птиц за окном. Если, конечно, можно было назвать пением этот гвалт, который воробьи устроили в кроне дерева, растущего под окном. Хаджиб, которому он пожаловался вчера на то, что птицы не дают ему спать по утрам, предложил срубить чинару, но Узбек не согласился. Ему стало жаль и дерево, и птиц.
Узбек тихо застонал и приподнялся на локте. Голова раскалывалась от боли. Каждый раз в такие минуты он давал себе клятву, что перестанет пить вино и займется, наконец, государственными делами. Но пресловутые дела были таковы, что только вино могло отвлечь его от мрачных мыслей о будущем и развеять тоску. Он сел, тяжело дыша, сердце билось так часто, словно он убегал от кого-то. В коротком сне, увиденном им перед пробуждением, за ним, в самом деле, гнались вооруженные люди, но кто это были татары или хорезмийцы, он не понял. Узбек не знал, кого из них следует бояться больше. Он нащупал босыми ногами чарыхи [50] и, шаркая каблуками по каменному полу, подошел и выглянул в окно. Он занимал круглую комнату в одной из сторожевых башен крепости. Солнце еще не взошло. Небо было серым и, несмотря на макушку лета, затянутым в облака. Узбек не любил Нахичеван из-за сурового климата. Зимой здесь бывали морозы, и выпадал снег, а летом приходилось спасаться от жары на горных пастбищах. На подоконнике лежало надкусанное яблоко. Узбек отворил окно и запустил им в верхушку дерева. Оттуда с шумом разлетелась стая птиц. Узбек улыбнулся, но тут же сморщился, от резкого движения в голове застучали молоточки, от которых темнело в глазах от боли. На него накатила слабость, и он схватился за подоконник, чтобы не упасть. Придя в себя, подошел к столу, на котором стоял бронзовый колокольчик и позвонил. В комнату заглянул Хаджиб.
– Дай мне умыться, – сказал Узбек.
Хаджиб поклонился, выглянул в коридор и сразу же, словно ждали его пробуждения, в комнату, вошла рабыня, держа в руках таз и кувшин с подогретой водой. Девушка полила ему на руки, подала полотенце, затем, когда он закончил, тихо удалилась. Хаджиб стоял, ожидая распоряжений.
– Какова обстановка? – спросил Узбек.
– Тихо, слава Аллаху, – ответил хаджиб.
– Я в безопасности?
– Крепость надежно укреплена, – уклончиво ответил хаджиб.