— Ахи, — княгиня посмотрела на подругу с осторожной жалостью, — о чем ты?
— Ладно, — согласилась та, коротко улыбнувшись, — пусть по-старому, там Убог. Хаи, он ушел с Косом и, конечно, не бросил нас. Может быть, ждет за дверью.
Она уверенно положила руку на блестящее железо.
— Стой! — Хаидэ схватила ее руку, — подожди. Надо все решить.
Тека закивала, придвигаясь.
Хаидэ, собираясь с мыслями, посмотрела на нетерпеливое лицо Ахатты.
— Скажи, Ахи, ты любишь тойров?
— Люблю? — Ахатта от неожиданности рассмеялась.
— Любить их? Да если б не Тека, днями и ночами проклинала бы, считая дни в ожидании, когда последний тойр умрет!
Умелица отпустила Бычонка и уперла руки в бока, топнула ногой под широкой юбкой.
— Тека! — Хаидэ повернулась, — а ты бывает ведь, злишься на свою сестру Ахатту?
— Вот да! Сейчас прямо злюсь, я вот скажу…
— Нам нельзя выходить, — княгиня обвела женщин серьезным взглядом, — вы понимаете? Нельзя! Если хоть капля злобы будет на сердце, мы не пройдем мимо варак.
— Можно подумать, Хаи, ты сама чиста! — вскинулась Ахатта, становясь рядом с Текой.
Хаидэ кивнула.
— Об этом и говорю. Ты украла моего сына, меня изгнали из племени, я стала бродягой, и пережила много всякого. Я могу обвинить тебя. А Тека имеет право злиться на меня, я принесла смуту в горы. Ведь так, матерь Тека?
Она замолчала, пристально глядя на обеих. Ахатта кусала губы, вспыхивая лицом, а Тека супила густые брови и шевелила губами.
— Мы не сумеем, если будем перебирать обиды в голове. И никто не поможет нам. В этом — никто. Душа каждой — ей и принадлежит. Тека, сколько идти от медовой пещеры до выхода из горы?
— Шагов за тыщу, верно, — Тека неопределенно помахала в теплом воздухе рукой, — ступеньки там еще, и переходы. Я проведу, к хорошей дырке, которая на закат. Ежели быстро пойдем, до вечерней зари вылезем наповерх…
— Мы пойдем, если вы сумеете думать только хорошее. Или не думайте вовсе. Сумеете?
Мелик дремал на руке Ахатты и она изгибала спину, чтоб удержать увесистого мальчишку. Тихо вынимая палец из маленькой руки, оглянулась беспомощно на засыпающую пещеру, свет которой тяжелел, наливаясь вечерней желтизной. Там, в дальней комнатке могут прийти в себя жрецы, Жнец может и не опамятует, но Видящий говорил с ними напоследок. И даже если они снова победят, на сколько хватит сил — удерживать вдали от себя? Убить нельзя, Видящий прокаркал — старая судьба вернется, если женщины их убьют. А еще детям нужно поесть. Тут в пещере только мед, замешанный на смертях. А это уже выше сил, отпущенных ей судьбой, снова и снова обращаться к темному злу, такому приманчиво светлому и сладкому.
Перед глазами маячила тяжелая дверь. Пока закрыт круглый засов, громоздкий даже на вид, они защищены от варак.
— Чего думать-то, — строптиво сказала Тека, — уморим детишков, коли останемся. Надо идти. И мужики там, без нас.
Хаидэ кивнула, прижимая к себе сына. Три женщины с самым дорогим, что у них есть. Но надо идти.
— Ахи, думай о светлом. Только о свете. Тека…
— Ты сама постарайся, высокая. А я. Пойдем уж.
Гладкое железо тепло прижалось к влажной ладони. Обхватывая круглый брус, Хаидэ с усилием сдвинула его в петлях.
— Дай-ка, — шепотом велела Тека и, обойдя женщин, первая ступила в тусклый извилистый коридор.
Они шли гуськом, неся притихших детей, оглядывались на неровные стены с редко торчащими факелами. Вечерний свет снаружи протекал через хитро устроенные отверстия, мешая желтизну с багровым пламенем догорающих факелов. Скоро он умрет.
За поворотом Тека остановилась и, ступив в неглубокую нишу, покопалась там. Обернулась, протягивая в руке темные корявые обломыши.
— Гнилухи. Как станет темно, рукой сомни, будет немножко светить.
Теперь у всех троих были заняты обе руки. На одной — ребенок, в другой зажат обломок мягкой от времени коряги. А вокруг стояла странная тишина. Ступая из коридора в большой подземный зал, где тойры недавно пили вино, ругая жрецов и славя Нартуза, Хаидэ с плеснувшей надеждой подумала, может, все обойдется. Может, злоба варак — старые сказки для маленьких тойров…
И замерла, стиснув корягу. Та замерцала мертвым голубым светом. Медленно подняла ногу, угодившую во что-то теплое и склизкое, и жижа выпустила ее с ленивым чавком.
— Мут, — выдохнула Тека, поворачивая освещенное снизу и страшное от этого лицо, — стойте, не ступайте.
Будто в ответ на ее шепот из тишины родился тонкий скрип, а может он и был, повсюду, но такой монотонный, что казался лишь тихим звоном в ушах. Усилился и стал рассыпаться на отдельные звуки, трески, поскрипывания. В нос лениво ударил и червем пополз тяжелый запах старой гнили.
— А-а-а… — сказала Ахатта, поднимая и сразу опуская в складки юбки руку с гнилушкой.
Но на стене догорал, чадя, факел, а поодаль еще один. И желтоватый свет тускнея, лился с потолка. Падал на черные тела, что валялись повсюду, странные, будто вывернутые наизнанку, а после облитые блестящей черной жижей, которая, чмокая, ползала по ним, как живая. И между горбами неподвижных под шевелением тел, по всему полу, устилая его живой неровной плиткой, толкались, блестя круглыми вздутыми спинами, серо-зеленые тельца варак. Лучами из-под бугров выпирали угловатые лапы, увенчанные веерами когтей, длинных, как гнутые иголки.
Сперва женщинам показалось, твари просто валяются, без цели подергивая спинами и когтями. Но приглядевшись, Хаидэ с омерзением увидела, они припали к мертвецам, окуная морды в покрывающую тела черную жижу. И шевелятся в такт, как щенки, прилипшие к соскам суки, когда, приноровившись, хором сосут материнское молоко.
Ее передернуло, рот наполнился кислой слюной, которую невозможно было проглотить, казалось, это уже черная гниль раздувает изнутри щеки и топит в себе язык. Ахатта рядом, не закрывая рта после возгласа, наклонилась, подергиваясь и икая.
«Какая дрянь»… Хаидэ водила по залу обезумевшим взглядом. Упади сейчас камень, раскидывая эхо по дырам лабиринтов, она кинулась бы, крича и рыдая, прямо по скользким спинам, падая в блестящую черную жижу.
Но вместо грохота вдруг наступила настоящая тишина. Скрип умолк. То тут то там раздавалось тихое чмоканье. Твари отрывались от трапезы и поднимали треугольные безглазые морды, водя ими из стороны в сторону.
«Их тоже нельзя ненавидеть»…
Она выпрямилась и закрыла глаза, приказывая себе оставаться на месте. Стояла, стараясь отпустить напряженный позвоночник, ослабить мышцы, стиснувшие сведенные скулы. Рядом скулила Ахатта, моляще и монотонно, краем сознания Хаидэ порадовалась, что та от ужаса, кажется, потеряла способность не только злиться, но и соображать вообще.
«Вот-ледяная-вода. Не видно ее, так-прозрачна. Пере-плетает струи»
…За валуном сидит страж, стережет, чтоб княжна никуда. А скучно. Но на том берегу цветут сливы, тонкие, разбросали ветки, просвеченные солнцем. Цветов так много, что они, как морская пена, захлестнули деревья, и ветерок достает из вороха лепестков запах летучего меда, настоящего, радостного.
Хаидэ теребит шнурок, на котором висит смешной глиняный ежик с глазом-бусинкой. Переступая по горячему песку босыми ногами, скидывает легкий хитон. И оглядывается, смотрит ли на нее молодой мужчина, приставленный сторожить. Не смотрит. Но за прозрачным широким ручьем, с ледяной до мурашек по спине водой, в пенной белизне цветов появляется черный силуэт, высокий, мощный. Солнце блестит на выбритой голове, трогает лучом кончик носа, кладет блик на крутое плечо.
«Нуба!»…
Улыбаясь, Хаидэ раскрыла глаза. Поверх мрачного подземелья, полного тусклого света и блестящих тварей, припавших к мертвым телам, маревом дрожал солнечный день, полный цветов и лепета водяных струй. Как радостен мир, в котором есть такое, и будет такое, пока ее память не умерла. Патахха мудр, мечтая о вечно цветущих сливовых деревьях на берегах степных ручьев. А ей лучше, чем старому шаману, в ее памяти есть любимый.