Она коротко вздохнула, мучаясь нетерпением. И, встав на четвереньки, потихоньку поползла через заросли наружу, пробираясь в обход, подальше от света костра.
Спят… Даже новая жена Грита молчит, наплакавшись от его любви, а он пьяный заснул еще раньше, придавил ее своей тушей. Спит Мантиус, сунув под толстый бок сумку с кошелем. Нужно ползти медленно, замирая, как деревяшка. Вытащить сумку.
Что будет дальше, она не думала. В голове мелькали неясные мысли о страшных мужчинах, женской зависти, о теплом сверкании золота, таком ласковом после злого блеска белой соли. Вдруг там диадема? Или роскошная гривна с коваными цветами…На ней начертано ее имя красивыми эллинскими знаками. Ме-ра-тос…
— Ах, — вскочила, насмерть перепуганная, и упала снова, суча ногами, отцепляя от щиколоток сильные пальцы с острыми ногтями, — кто… ты зачем?
Плюясь песком, толкнула ногой, закрывая руками голову. Ударила еще раз, дергая коленями, что запутались в тряпках. Враг захрипел, откатываясь.
Оглядываясь на костер, Мератос села, ощерившись, держа наготове руки со скрюченными пальцами. И раскрыла рот, ошеломленно разглядывая скорченное тело. Луна светила на тощие ноги с узлами коленей, выбеливала старое лицо в щупальцах жидких черных волос, раскиданных по песку.
— Ица? Старая дура, сошла с ума?
Губы Мератос сложились в брезгливую усмешку. Вопросы шипела сдавленным злым шепотом, недоумевая, что тут делает помощница стряпухи, полубезумная старуха, не годная уже для работы.
— Я… я-я-я… — забормотала Ица, шаря руками по лунному песку, — я любила его. Люблю. Мой князь, мой высокий князь.
— Тише, корова. Мужчины услышат.
Мератос села прямее, дрожащей рукой расправляя подол.
— Нет-нет, ветер к нам, ага, — горячо шептала старуха, — спят, стерегут мой подарок, я-я-я…
Подползая к Мератос, прижалась к ее ногам, возя губами по щиколотке. Захлебываясь слезами, тыкалась ртом в горячую кожу, бормотала о князе, о том, как сладко было им. И о подарке. Который — для нее, для Ицы.
— Что? — Мератос прижала руку ко рту, чтоб не расхохотаться в голос, — поганка гнилая, соль съела твой ум. Поглянь на себя. Э… что с тобой говорить.
— Я-я-я, — еле слышно блажила старуха, поворачивая к рабыне морщинистое лицо, разрисованное луной. На вислых щеках блестели мокрые дорожки.
Усмехаясь, Мератос хотела снова сказать обидное, но не стала. Помедлив, тронула старуху за плечо.
— Любишь его, да? Тихо…
— Да-да-да.
— Тогда ползи к костру, Ица. Забери свой подарок и неси его сюда. Я помогу спрятать. Утром будешь смотреть. Хочешь так?
— Да… да-да-да…
— Хватит дакать. Ползи, давай. А если проснутся, блажи свое, и уйди в темноту. Поняла?
Старуха, кивая, встала на четвереньки и быстро поползла по светлому песку к полосе мрака, что отделял лунный свет от света костра. Мератос села за низкими ветками, довольная собой. Если мужчины поймают Ицу, то побьют ее, и снова лягут спать. Сумку не будут прятать в новое место, что им безумная старая корова.
Ица черным зверем пробралась мимо храпящего Кетея к лежащего на боку Мантиусу. Копошилась там, и Мератос подивилась ловкости, с которой та, вдруг откинувшись назад, упала на бок, перекатилась и вот уже ползет обратно, таща в зубах мягкую сумку. Когда Ица забралась в тень, Мератос выдернула сумку из ее зубов, сжала в руках, с упоением прощупывая за складками кожи твердые грани шкатулки.
— Я-я-я, — хрипло сказала Ица.
— Да, да. Пойдем за деревья. Я открою тебе суму, и шкатулку открою. И порадуюсь за тебя.
Она толкала старуху в тощий зад и та послушно двигалась впереди, поворачивая радостное лицо с щербатой улыбкой. На другой стороне маленькой рощицы Мератос вскочила.
— Ну, смотри сюда. В сумку смотри, Ица.
Стоя на коленях, старуха вытянула шею, заглядывая в нутро мягкой сумки. И Мератос изо всех сил ударила ее в темя подобранным на песке круглым камнем. Упала на колени над свалившейся Ицей, роняя сумку, для верности саданула еще раз в лоб, держа камень обеими руками. Потом в висок. Выпустила камень из занывших пальцев. Подхватывая желанный подарок, торопливо пошла от деревьев в сторону плоского холма, с которого днем спускались посланники ее возлюбленного. Внутри все дрожало и пело.
Хорошо, что старая Ица добыла ей подарок, и славно, что в черных тенях она не промахнулась и не дала старухе закричать. Пусть теперь ее душа тешится призрачными подарками, а Мератос еще полна жизни, ей рано умирать, ее ждет возлюбленный князь, молодые послушные рабы. Она вернется, и князь кинется навстречу…
Замедлив шаги, обернулась к костру, мелькавшему на краю черной рощи, облитой поверху голубым светом. Поодаль, на солончаке паслись распряженные лошади, пощипывая водянистые стебли толстотравки. Мератос расправила плечи и пошла обратно, описывая круг по сонной прибрежной степи. Она прискачет к князю верхами, будто она его княгиня. Так и есть. Да. Да-да-да… я-я-я…
Подкравшись к лошадям, выбрала ту, что пониже, и, повесив сумку себе на шею, схватилась за длинную гриву. Шепча ругательства, перевалилась по колеблющемуся хребту, села, упирая колени в круглые бока. Подхватила висящие поводья, потянула, направляя лошадь от деревни к дальней ложбине. И через малое время, утишая яростное нетерпение, наконец, мягко ударила лошадь пятками, чтоб та с шага перешла на рысь.
Негромкий топот отозвался в ушах громом. Лошадь послушно бежала, а Мератос скалилась, нагибаясь к теплой шее. По правую руку шумели призрачные волны, накатываясь на песок, по левую — мертво блестело соленое озеро. Ветер пел в ушах и она, влетая в ложбину, не сразу услышала позади топот конских копыт. Оглянулась в страхе. Черный конь догонял, пересыпая грохочущие шаги и черный всадник, пригнутый к шее, блестел неровным оскалом.
— Грит! — успела крикнуть, и черный конь толкнул грудью ее лошадь. Мератос свалилась вниз, ударившись головой о мягкую траву с водянистыми стеблями.
Мужчина спрыгнул с коня, снова ударил ее кулаком в плечо, не давая подняться. Облапил руками, тяжело дыша и радуясь нежданному развлечению.
— Воровка! Хотела надуть? Грита не надуешь! Грит даже отлить проснулся вовремя! Ну-ка, отдай, сучья дочь.
— Погоди! Грит, погоди, дай. Дай скажу.
Шевелила губами, лихорадочно придумывая, что сказать. А из пересохшего рта лились слова, прыгали в беспорядке.
— Если мне, Грит, я заберу. Ты мой же. Заберу тебя, а? Будешь конюх. Или мой слуга. Золото, Грит. Еда. Вкусно. Я ж князя баба. Хитро будет. Да слушай же!
— А? — мужчина перестал валять ее по траве, сел, прижимая к себе спиной и крепко держа ее руки, — ну еще скажи. Что там про золото?
— Тут. Тут… в подарке. К-ключ. Да! Я знаю. Он так мне сказал, ты жди, а я пришлю. Тут не золото, Грит, но я знаю, где схрон у князя. Он сказал мне, когда валял.
— Ой ли?
— Ты умный же! Помнишь, винишко пил, мне все рассказывал, в шалаше? Я ж знаю, и где ножик украденный лежит. И как ты задавил в степи солдата и схоронил его в черной глине! Сам рассказал.
— Пьяный был. Растрепал.
— Он тоже! Я же любилась с ним. Все-все говорил мне!
Она замолчала, и руки Грита ослабили хватку. Повернулась, отчаянно глядя в широкое лицо с косматой, но жидкой от соленых ветров бородой.
Грит колебался. В палатке осталась девочка, но хитрая Рата оказалась права — скучно с ней, даже помучить толком нельзя, больно уж дохлая, помрет еще. А что терять ему в деревне? Драки да кислое винишко?
Над линией моря, в светлеющем воздухе вспухал нежный полукруг розоватого света. Скоро утро. Рату в деревне изобьют и, может, она помрет, харкая кровью. Подарок заберут. А он останется в своем шалаше.
— Если мне врешь, Рата…
— Нет-нет-нет, Грит! Поехали со мной! Схоронишься на окраине, и я клянусь тебе Гекатой, страшной клятвой, мы вместе заберем золото князя. Он и не узнает!