— Куда собралась?
Нора взвизгнула, подскочила на месте, обернулась — стоит. Бес рыжий. В одной руке — связка хвороста, в другой — тройка заячьих тушек. Через плечо лук самодельный, поперек ремня — нож. Тот же, которым он тятьку вспорол, как зайчонка. Нора всхлипнула снова — то ли от досады, что сбежать не удалось, то ли от горя, то ли от страха. Попятилась за дерево, попискивая, как щенок, жалобно. А северянин скривился, будто ему в зуб дали, и тот разболелся.
— Вот не начинай опять. А то по роже дам, чтоб опухла, и рот открыть не могла. Хочешь по роже?
Нора помотала головой, но ее без того всем телом трясло, и северянин, вестимо, ничего не понял.
— Ну? Хочешь? Не пойму.
— Н-н-нет…
— Хорошо. Тогда вылазь оттуда, иди огонь разведи. Умеешь огонь разводить?
— У... у…у…
Бес хохотнул, сверкнув щербиной в зубах.
— Что ухаешь? Сова что ли?
— У-умею…
— Ну так не стой, иди помоги. Жрать хочешь? Зайчатина у нас сегодня.
Снял лук, сел на пень и принялся первую тушку потрошить. Но видя, что Нора не торопится, снова глянул на нее с прищуром.
— Ну? Так хочешь или нет? Не пойму.
А ведь надо бы поесть… иначе, не поемши, далеко не убежишь… силы нужны… значит поесть надо… значит, огонь развести… значит есть с убивцем из одной тарелки, значит спать с ним в одной постели, значит идти с ним по одной дороге, пока не получится с нее свернуть… Значит, придется.
Нора вышла из-за дерева на негнущихся ногах, подобрала сопли рукавом грязного платья, сделала пару шагов к хворосту под пристальным взглядом бледно-голубых глаз, села, принялась хлопотать.
Потерпит, не принцесса. Потерпит. Все потерпит. Зато потом отомстит как следует. Настанет час и отомстит. Всему свой час, что сну, что обеду, что мести. Главное — дождаться, главное — выдержать.
Так они и сидели один против другого, каждый своим делом занят, как одна семья. И вот Нора уже глядит на него спокойно, почти без страха и без злобы, и вот думает, что рана-то его, которую ещё тятька залечивал, все ещё не залеченная, перевязать надо бы, а то загноится… но одернула себя, опомнилась, не ее это дело, ей-то пусть хоть так подохнет, заживо гниющий, так-то даже лучше. И стало ей стыдно за то, что и недели не прошло, а она уже будто и не злится вовсе, будто и забыла, кто ее семьи лишил. Будто что-то внутри, в самом глубоком нутре, само собой улаживается, само собой решает, когда ей горевать, а когда уже пора бы успокоиться. Но разве можно так? Иные своих родных годами оплакивают, в приораты ходят, поминают, а она что? Ничего, ничего, ещё поплачет, обязательно поплачет, ночью, только тихонько, чтобы этот не услышал и не разозлился снова. Будет вечно теперь плакать, страдать, но внутри, глубоко, чтоб никто не увидел, никогда счастливой не будет, ни за что, нельзя так, когда родных теряешь, нельзя… Не бойся, мамка, тятька, Нэйка, не бойтесь, не забуду вас, ни за что, никогда…
Вкусный был заяц. Прожарился хорошо, до корочки, сытный вышел, жирный. Нора крепко наелась, вгрызалась в мясо, как волчица изголодавшаяся. Северянин за нею наблюдал и ухмылялся, костью в зубах ковыряясь.
— Эк с тобой еды не напасешься, девка. Сразу видно — домашняя. Не знаешь, как себя в походах вести. Скромнее надо, — рыжий назидательно потряс костью. — Но ладно, ешь. Сейчас прощаю. Два дня ведь ничего не ела, только ревела, медведица.
И в самом деле, вспомнила Нора. В самом деле ревела. А сейчас и не помнит уже. Будто всего пару часов проплакала, а оказывается — целых два солнца.
— Ладно, собираемся и идем, — наказал северянин, поднимаясь и снова лук через плечо перекидывая. — Дорогу показывай.
— А если не покажу?
Он бросил на нее смеющийся взгляд, пряча нож за поясом.
— Ой ли? Будто хочешь здесь со мной вечно сидеть.
— А что мне теперь! — Нора горько всхлипнула. — Какая мне разница!
Северянин глянул на нее строго, затянул потуже пояс.