А ведь когда-то она так до одури рыжего своего боялась… за то, что сиротой ее сделал, за то, что Гавара, как квохталку, придушил, за то, что ее брал, невзирая на мольбы и слезы… но этих людей она боялась по-другому. Так боятся палача или смерти, так боятся чудища из сказок, так, будто холодной воды выпил, и теперь чувствуешь, как она растекается по нутру, так, будто знаешь, дерзнешь — и тебе не простится. Убьют тебя, точно убьют, тут ты не нужен, чтобы дорогу показать, чтобы ладным малым среди людей прикинуться, тут в тебе никакой нужды нет — попользуют, а потом придушат. Это Хайноре, дочь лесника, чуяла, как зверь.
В Таронь они приехали на четвертый день, с петухами.
Утро занималось пасмурное, пахло дождем и дул холодный сырой ветер, осенний, поняла Нора. Осень пришла. Это видно было и по людям здесь — все суетились, готовили сараи под урожай, собирали ранний, поля недалече от Тарони уже вовсю золотились стогами. Но когда их телега завиднелась у крепостных ворот, когда пересекла их и двинула дальше, вглубь каменных старинных стен, люди побросали свои дела и собрались поглазеть. Шептались о чем-то, нос воротили, плевались.
— Убийцы… Палачи…
— Хде? А хде?!
— Вон, едуть.
— Погань какая…
— Ну всё, расчехляй, палач, топор.
— А что начальник?..
— Еще не воротился с важной встречи, говорят.
— Ничего, воротится — разберется.
— Разберется, разберется.
Нора спрятала лицо в ладонях, чтобы не видеть никого, и чтоб ее не видели, хотелось свернуться в калачик и исчезнуть.
— Что же будет с нами… — плаксиво прошептала она, прижимаясь плечом к рыжему. — Что же нам делать… Не хочу умирать… Ой, мамочка моя…
Но северянин молчал. Смотрел на всех волком, и молчал, точно камень могильный. Уж ему-то, думала Нора, не страшно, он же воин, он же со смертью на короткой ноге, он вон какой сильный, говорила она себе. Так и ты не будь трусихой! Ты женой ему хотела быть! А волки мышей в жены не берут!
— Рыжего в темницу, шкуру его в допросную. На цепь.
Их выволокли наружу, Нора плакала и причитала, а северянин все рычал на нее, шипел:
— Заткнись! Слушайся, не спорь ни с кем, делай что велят, поняла? Хоть раз в жизни меня послушай!
— Не хочу! Не надо! Не бросай!..
Нора кинулась следом, но Варой схватил за волосы и больно дернул. Она сидела на грязной дорожке, ревела и смотрела, как северянина, мужа ее и мучителя, уводят в крепость, толкают в спину, смеются и глумятся. А потом увидела нож на поясе у одноглазого, и очнулась уже привязанная к стулу в каком-то сыром подвале. Саднило лоб, голова плыла, руки и ноги окоченели. Холодно тут было, мерзко, слезы застыли на лице и противно стягивали щеки.
— Звать-то тебя как?
Одноглазый сидел за столом напротив и точил нож. На скуле под здоровым глазом кровил порез.
— Х... Хайноре... Нора...
— Хай, хай… это на староцерковном что ли? Падение… упадок…
Он испытующе поглядел на нее, и Нора замотала головой — не знала она, тятька ее так назвал…
Варой хмыкнул.
— Ишь, имечко-то какое длинное, благородное. Тятька из тебя принцессу растил?
— Н-нет...
— Ну уж наверняка честную девушку, так?
Нора кивнула, изо всех сил стараясь не смотреть на его окровавленную рожу.
— За каким ж лесным хером ты с убийцей якшаешься?
— Он не убийца! Нет! Не так все было! Так... так получилось... он не нарочно... скажите, скажите все начальнику, скажите, что я Нора, дочь лесника, скажите ему, он придет, он с моим тятей хорошо знался, я ему расскажу, как было, скажите, пожалуйста...
Нора замолчала, запыхавшись и дрожа от холода, но лицо одноглазого было неподвижным и жутким, как у деревянной куклы.
— Начальника ей надо, вы гляньте. Думаешь будет ему дело до тебя, начальнику?
— Он... он с моим тятькой знался...
Варой усмехнулся и тут же покривился, тронув грязными пальцами порез.
— С ножом хорошо управляешься. Кто учил?
— Тятька... а потом... потом...
— Рыжий твой?
Нора всхлипнула.