Вряд ли Пенго мог успокоить тот факт, что теперь его судьба в руках властей, тех самых властей, которым его учили не доверять. Однако его не могла не веселить конспирация, которая часто сопровождала его допросы. Во время одной из поездок в Кельн его из аэропорта доставили на глухую полянку в лесу, где уже ждала вторая машина, показали несколько фотографий совершенно незнакомых людей и попросили их опознать.
Часто после восьми часов изматывающих допросов следователи вместе со своим подопечным направлялись в гостиничный бар, чтобы в менее формальной обстановке прозондировать политические взгляды Пенго. Пенго был с ними так же откровенен, как и с любыми другими людьми. В понимании Пенго они были типичными «черно-белыми», не различавшими оттенков. Они считали коммунизм плохим и точка, в то время как Пенго нравилось думать о себе как о человеке с широкими взглядами. Может, благодаря воспитанию, может, благодаря непосредственному опыту жизни в разделенном границей Берлине, но он различал в политике оттенки серого. «Если уж на то пошло, – заявлял он им, – я левый». Офицеры с готовностью выслушивали все, что бы им Пенго ни сказал, но не проявляли готовности перейти в его веру, которую считали просто политическим капризом, который с возрастом пройдет.
Допросы тянулись все лето 1988 года, после чего к делу подключился следственный отдел федеральной полиции, приблизительный аналог ФБР. Каждой новой команде следователей Пенго повторял свой рассказ. Снова и снова у него спрашивали, как была задумана вся операция, и кто первым вышел на контакт с Советами. Его снова и снова просили рассказать, как складывалась их пятерка. Пенго отвечал, что в группу вошел позже других и что после его поставки информации Сергею отсутствие отклика со стороны русских его разочаровало и обескуражило. Его деятельность постепенно сошла на нет, и к моменту обращения к Зиберу он уже больше года был не у дел, так что не мог знать, чем занимались остальные. Пенго отказался подчиняться требованиям, которые считал не относящимися к делу, и когда его связной из секретной службы попросил дать какую-то информацию о добовских экскурсиях по берлинским борделям, Пенго грубо отрезал: «Я вам не соглядатай».
В ответ на постоянные требования раскрыть новые детали деятельности группы Пенго объяснял, что других знает мало, не считая Хагбарда и Доба, а после того как они разругались из-за Rainbow и счета, о котором его когда-то просил Доб, ему приходилось очень мало общаться с ними. Он сообщил, что у Доба есть пистолет и он может быть опасным; что Карл побывал в Восточном Берлине 24 раза, а Доб – минимум один раз. Маркса Гесса он знает очень мало и еще меньше знает о его вторжениях в Лоуренсовскую лабораторию. Сам Пенго побывал в компьютерах LBL раза два, но абсолютно ничего не знает о SDInet или о таинственном Ласло Балоге из Питтсбурга.
Постороннему человеку могло бы показаться, что Пенго чувствует себя совершенно свободно во время допросов и не смущается тем, что оказался в одной команде с полицией. И действительно, если бы его попросили объяснить, какими моральными принципами он сейчас руководствуется, он ответил бы, что работал на одних, а теперь работает на других. Вот и все. Причем тут мораль? Он продолжал работать в своей консалтинговой фирме, которая сейчас находилась в процессе слияния с другой берлинской фирмой-новичком. Но последствия допросов уже начинали на нем сказываться. Даже в отсутствие Доба – поставщика зависимость Пенго от гашиша выросла. Этой осенью он чаще был под кайфом, чем нет, и ежедневно поглощал литры кофе. Пенго принадлежал к «запойным курильщикам», как выражаются немцы, – закуривал сигарету, делал две-три затяжки, тушил и тут же закуривал новую. Он договаривался с людьми о встречах и забывал о них, потеряв, таким образом, многих приятелей. Когда на каком-то концерте он столкнулся с бывшей подружкой, то был, по ее словам, нервным, дергался и бормотал про неприятности с секретной службой.
Если Пенго только начинал ощущать, каково быть стукачом, то на Хагбарде допросы отразились значительно сильнее. Все его попытки превозмочь зависимость от наркотиков оканчивались ничем. Сейчас он жил в общежитии для бывших наркоманов в Ганиовере. Денег у него не было. Поредевший круг его друзей не знал, как помочь ему. Когда они приходили к Хагбарду, он только и говорил, что о великом заговоре, который угрожает судьбам человечества. Мачеха Хагбарда, единственный оставшийся у него родственник, хотела иметь с ним как можно меньше общего. Он не только успел разбазарить солидное наследство, но и, по ее убеждению, распродает фамильные ценности. Хагбард не раз наведывался к ней и намекал, что хотел бы забрать некоторые картины, принадлежавшие его отцу. Она подозревала, что он собирается и их продать, и заявила, что больше не пустит его в квартиру.
Хагбард обратился за помощью к гамбургскому адвокату Иоганну Швенну. Швенн был известным правозащитником, адвокатом с очень плотным расписанием. У него не было времени наводить справки о клиенте, который мало чем отличался от любого другого молодого человека, у которого неприятности с законом. Хагбард, очень худой и с такой бледной кожей, что она казалась почти прозрачной, был до неловкости вежлив, аккуратен и изъяснялся литературным языком. И, что для Швенна свидетельствовало в пользу этого юноши, не стремился выдавать друзей. Швенн не стал особенно вдаваться в подробности, касавшиеся личности Хагбарда, а сам Хагбард не стал посвящать его в детали.
В конце 1988 года необычное дело хакеров-шпионов волею судьбы попало в руки Эккехардта Кольхааса, одного из федеральных прокуроров из канцелярии генерального прокурора, занимавшихся делами о шпионаже. Скромный 43-летний прокурор только недавно занял свой пост после нескольких лет работы в Министерстве юстиции в Бонне, где он специализировался на делах о захвате заложников. Кольхаас не знал, радоваться или нет такому громкому делу, не имевшему прецедентов не только в ФРГ, но и во всем мире. Сам генеральный прокурор придавал ему огромное значение. Дело хакеров-шпионов предполагало совершенно новую разновидность шпионажа. И если подтвердится, что секретная информация добывалась из компьютеров США и попадала к Советам, эффект мог оказаться подобным взрыву бомбы.