Ночью Никита не спал. Он лежал в темноте, положив левую руку на Надю, и придумывал речь. Речь не придумывалась. Никакие прелюдии и вводные обороты не могли завуалировать «выстрел». Утром он должен был «застрелить» супругу, чтобы тут же склониться над ее раной.
Наступила пятница. Под утро Никита уже не придумывал речь, а казнил себя за ложь. «Идиот! Зачем я это сделал? Надо было сразу сказать Наде правду. Как мне ее теперь сказать? Извини, про маленькую операцию я соврал. Наш сын умирает, и шансов на спасение мало». С другой стороны, он продолжал надеяться на чудо, ведь врачи боролись, а значит — еще не все потеряно.
Никита был на кухне, а Надя еще спала, когда зазвонил телефон. Парень сорвал трубку как чеку. Звонили из больницы. Сам Олег Иваныч.
— У вашего сына агония. Все кончено. Приезжайте.
Поплыли стены, окна, потолок. Из-под ног ушел ламинат.
— Как агония? Был ведь шанс!
— Один из ста. Он оказался не наш.
— Но ведь он был!
— Был. Мне пора. Приезжайте.
В трубке затрепыхались гудки. Никита стоял и смотрел в окно. Сзади раздался Надин голос. Он был глухим и каким-то чужим, словно с Никитой заговорила незнакомка:
— Я все слышала. Владик умер?
— Умер. Анастомоз. Перевитие кишечника семьсот двадцать градусов. Врожденное. На УЗИ проморгали. У нас был шанс. Небольшой, но был. Прости, что я соврал. Я...
Надю вырвало. Никита отвернулся к окну. Парень как бы раздвоился: один Никита оцепенело не думал про сына, а другой развернул свою жизнь, как свиток, и вдруг понял, что нет никакой правды и никогда не было, а всегда была только его трусость. Одна его трусость и больше ничего. Перерождение завершилось. Надя отерла рвоту.
— Ты все правильно сделал. Отвези меня к сыну.
Никита вызвал такси, и они поехали на Баумана. Их брак не распался. Надя стала чуть-чуть мертвой, а Никита бросил козырять правдой и стал больше заботиться о Наде. А еще он купил котенка. Маленького, пушистого, здорового. Рост — 15 см. Вес — 470 граммов. Теперь ему восемь лет: он сам открывает двери, умеет спускать воду из смывного бачка и любит сидеть на краю ванны и смотреть на Надю, когда она в ней лежит.
Боксер
Егор, Коля и Вадим в Турцию полетели. Они все были друзьями детства, а потом все нечаянно женились, все нечаянно взяли ипотеки, все не специально родили детей и совершенно случайно превратились в работяг. Как вы понимаете, им казалось, что они сделали все это неслучайно. Им не очень нравилась их жизнь. То есть это такой общий дискурс работяг — ворчать на жизнь. Я не пишу «жизни», потому что какие тут жизни? Калька сплошная. Даже удивительно наблюдать такое в наш индивидуалистический век. Егор, Коля и Вадим были тридцатилетними отцами семейств. Егор работал автомехаником. Коля — формовщиком. Вадим копал могилы на кладбище.
Еще с ними полетел одноклассник Гена. Гена жил в браке, но без детей. Он подвизался на ниве журналистики, однако подвизался как-то вяло, потому что зарабатывал мало. Его содержала жена Ольга. Она уже год была архитектором в крупной айтишной компании. Иногда Гена произносил Ольгину зарплату шепотом перед сном. Он никак не мог поверить в это шестизначное число. У Егора, Коли и Вадима жены ходили по струночке. И они сами ходили по струночке. Их судьбы напоминали гитарный бой Цоя. То есть ни они сами, ни их жены и никто вокруг от ребят ничего нового не ожидали. Зато им было легко, потому что на фоне друг друга они не выделялись (собственно, как и песни Цоя).
Быть среднепролетарской семьей хоть и сомнительное, но удовольствие. Вот завод. Вот автосервис. Вот кладбище. Ехать никуда не надо. Вот лесок, где шашлычок на Первомай славно сварганить. Вот бар, где большой телевизор, по которому футбол можно посмотреть. Школа вот. Вот садик. Больница рядом. Стоматология. Даже торговый центр отгрохали. Раньше за шмотками в город приходилось наезжать, а теперь прямо на районе отоваривают. Мир, закольцованный как античная философия. Жизнь без душевных травм. Натурально — не с кем себя сравнивать, кругом люди схожего достатка, мировоззрения, судьбы. Одинаковые. Все как у людей — главная мантра среднепролетарской семьи. Среднепролетарская семья не хочет лучшего или просто хорошего, она хочет не хуже, — именно не хуже! — чем у соседей. Соседи хотят того же самого. Это ли не основа для крепкого гармоничного сообщества?