Однако одежду, полученную от Ульяны (за нее Павел привел сестре из города славного рыжего теленка), Франка надела только недели через две после свадьбы. До тех пор она все оттягивала это переодевание, часто разгуливая по грязи деревенской улицы или по вспаханному полю в прюнелевых ботинках и городском платье с оборками. Но теперь уже делать было нечего: ботинки порвались, рубашки висели на ней лохмотьями, а истрепать платье вконец ей не хотелось: ведь жалованья, на которое она покупала себе обновки, она больше не получала. Что Павел будет их для нее покупать, ей и в голову не приходило, — настолько она не привыкла, чтобы ей помогали, и не вносила никаких расчетов в свои отношения с людьми. Она, напротив, сама отдавала людям, которые ей нравились, все, что имела, угощала их, ссужала деньгами.
Поэтому, хотя она знала, что Павел зарабатывает порядочно, и старая Марцеля давно уже нашептывала ей, что в хате под печкой закопан его отцом горшок с серебряными рублями, — Франка, не рассчитывая на деньги мужа, аккуратно сложила и убрала в сундук свое уже единственное городское платье, чтобы только в костел в нем ездить, и обновила, наконец, крестьянскую одежду. Надев грубые кожаные башмаки и домотканую полосатую юбку, накинув поверх холщовой рубахи цветастый ситцевый платок, она осмотрела себя, всплеснула руками и стала жалобно причитать:
— Вот я и мужичкой стала! Родной отец теперь меня не узнал бы, а мать, если бы на меня поглядела, перевернулась бы в могиле! Вот и конец Франке! Похоронили меня, зарыли навеки, и не будет уже для меня на свете другого житья, кроме мужицкого… А я его, этого мужицкого житья, никогда не знала и знать не хотела!
Закрыв лицо руками, она плакала громко, на всю хату. Этот взрыв отчаяния, после того как она все утро была очень весела, в первую минуту так удивил сидевшего тут же Павла, что он застыл на месте с открытым ртом. Но потом только усмехнулся и рукой махнул.
— Настоящий ребенок, ей-богу! Не поймешь иной раз, чему смеется, не поймешь, отчего плачет! Набили тебе голову вздором, а ты веришь и повторяешь. Уму-разуму никто не учил, а глупостям выучили, прости им господи! Походишь в этой одеже, так привыкнешь и поймешь: где бы ни жила — среди мужиков или среди панов, — а всегда целая рубаха лучше дырявой.
Он встал, сел рядом с Франкой и, обняв ее, привлек к себе.
— Ну, будет уж, будет… Успокойся! Не о чем тебе горевать!
Франка вдруг сразу перестала плакать, прильнула к нему всем телом и, обхватив руками его шею, стала жадно целовать его. Так человек, мучимый жаждой, пьет воду из родника и оторваться не может. Павел взял ее на руки и, как перышко, поднял до самого потолка. Его голубые глаза, всегда ясные и спокойные, вспыхнули и потемнели. Заливистый смех Франки и звуки поцелуев наполнили избу.
Через час оба сошли на берег Немана, сели в лодку и отплыли. И скоро можно было увидеть, как они на другом берегу закидывали удочки.
В деревне заметили, что Павел с тех пор, как женился, не проводит уже все время на реке и не так часто возит продавать рыбу по окрестным местечкам и усадьбам. Впрочем, никого это особенно не удивляло. Все думали, что при его заработках и одинокой скромной жизни он, наверное, успел накопить денег, и ни для кого не было тайной, что под печью у него хранится отцовская кубышка с серебряными рублями. Если Павел ее до сих пор не откопал, значит, нужды не было. Он и без того сестру замуж выдал по-людски, с хорошим приданым, родной отец не дал бы больше. А потом жил один, как волк, — много ли ему надо было? Может, он горшок этот приберегает на черный день или на постройку новой избы, а может, хочет завещать его на костел.
— Так или этак, — говорили мужики, — он не бедняк, деньги у него водятся! Проработал всю жизнь, как вол, так почему ему и не отдохнуть немного теперь, когда он на старость взял себе молодую жену?
Слушая такие разговоры, парни посмеивались: у них было свое мнение насчет молодости Франки.
— Э, какая она молодая! — говорили они. — Павел — и тот теперь кажется моложе ее!
И в самом деле, всем бросалось в глаза, что прежнее спокойное благодушие Павла сменилось постоянным живым ощущением счастья. Правда, он не утратил своей степенности, но охотнее и больше разговаривал с людьми, и в его взгляде и улыбке всегда светилась тихая радость: потому-то он и казался моложе. Теперь ему можно было дать лет тридцать, не больше. Встретив его как-то одного на берегу, — он набирал воду в ведра, — старая Авдотья остановилась и, подперев подбородок рукой, спросила:
— Ну что, куманек, хорошо тебе теперь? Рад, что женился?