Все это были дополнительные причины, по которым Димитрий и его брат – милешевский монах, вместе со старейшиной монастыря Милешева Божидаром Горажданиным не смогли ни мольбами, ни деньгами уговорить агу не уводить Баицу. В конце концов, родителю пришлось утешиться тем, что ему оставили двух младших сыновей. Увод одного мальчика избавлял его на все времена от опасности потерять других детей: турки твердо придерживались собственного правила – забирать из каждого дома только одного ребенка мужского пола.
Конечно же, ничто не могло уменьшить боль расставания. Если можно допустить подобное сравнение, то можно сказать, что Баице было тяжелее всех. Ведь только он уходил, а вся его родня оставалась (как некогда говорили в народе)
«до кучи», до некоторой меры защищенная тем самым от тяжкого бремени одиночества, которое он взвалил на себя при расставании. И еще: он покидал свой дом по принуждению, его угоняли в неизвестность, в то время как вся семья оставалась со своими.
Во время долгого пути по Сербии и Болгарии он мог думать только о том, что оставил на родине, и о том, что его ожидало. Сначала он обливался слезами, потом его начал обуревать страх.
Истощенный непрерывным плачем, который со временем перешел в рыдания, а потом в глубокие и громкие воздыхания, он внезапно лишился слез – их уже просто не было. Плакать он мог только мысленно.
Если б он тогда знал, что огромную часть своей жизни проведет именно так – замкнувшись в себе, возможно, ему стало бы легче! Если бы он открыто и вслух в конце своего существования объявил, что большую часть жизни провел, замкнувшись в себе, никто бы ему не поверил. Да и с чего бы? Его жизнь стала примером долголетия, несмотря на то что была прервана насильственно. Кроме того, он всегда был настолько на виду и настолько важной личностью в империи, что мало чья жизнь и мало кто вообще мог даже приблизительно уподобиться ему.
Все действия государственного чиновника были в центре внимания жизни общества и каждого отдельного подданного империи. Его деятельность, выраженная в принятии публичных решений, в действиях и поступках, в объявлении указов, в путешествиях, в принятии послов, в наказании непослушных, в частых охотах и во всем прочем, казалось, не давала великому визирю возможности выделить время для себя лично, не говоря уж о том, чтобы позволить себе хоть на время стать частным лицом. Но, конечно же, он мог позволить себе и долгое время оставаться самим собой. Множество обязательных действий (с большей частью которых, впрочем, справлялся дисциплинированный имперский аппарат, а вовсе не он лично) и особенно постоянное увязывание его имени со всем происходящим в стране создавали иллюзию его физического повсеместного присутствия. Некоторые подданные могли бы и пожалеть его из-за таких нагрузок. На этой почве возникли слухи о двойниках визиря: настолько явное присутствие одной особы повсюду могло состояться только при умножении его личности, а поскольку подобное невозможно, то и начались выдумки о двойниках.
Колонна коней и людей, словно толстая веревка, необозримо растягивалась так, что он не мог видеть ни начала ее, ни конца, и это помогло начать приведение в порядок своих мыслей. Во-первых, стало ясно, что возврата к прежнему быть не может. Бежать вряд ли бы удалось, а даже если бы и вышло, что бы он поделал с этой свободой? Новые хозяева его судьбы знали, кто он таков; он попался им не как случайный ребенок, а как специально подобранный юноша с именем, фамилией и родословной. Его доставка в Турецкую империю была заказана! Да, его увели на чужбину, но не для того, чтобы он там исчез, но чтобы кем-то стал. Надо сохранять трезвость ума и быть практичным. Из всего этого следовало, как говаривал ему отец, извлечь что-то хорошее, если не пользу.