Профессор понимал, что Хенглер с удовольствием запустил бы руки в оставшуюся после господина Мильде коллекцию произведений искусства, но умело скрывает свое нетерпение. Пока что Хенглер и Торбен пришли к согласию, что признанный авторитет и знания Хенглера должны помочь разобраться в оставшихся ценностях. Но кроме этой ни к чему не обязывающей договоренности, Торбен не хотел принимать никаких решений. У него было достаточно времени, он наслаждался ужином и не желал связывать себя скороспелыми обещаниями, любые проявления настойчивости и нетерпения отскакивали от него, как горох от стенки.
— Все, кто знали моего отца, знали, что он был человек застенчивый и старался не попадать в центр внимания. Он прилагал все силы и способности, управляя доставшимся ему наследством и родовым имением. Этого ему было достаточно. Я тоже полагаю своей главной задачей оставить после себя цветущее имение, отдав ему все отмеренное мне время. Я, уважаемые господа, придерживаюсь того мнения, что мои знания и жизненный опыт, приобретенный мною за границей, обогатят мою жизнь в провинции. Не думаю, что по натуре я склонен к каким-либо хобби, но, разумеется, я тоже не откажусь от интереса к искусству, однако лишь в той степени, в какой он будет соответствовать духу просвещенного дворянина. Полагаю, что мой отец немного смущался своей любви к искусству. Такое хобби, подобно любовнице, может далеко завести человека. Но мой отец был слишком сдержан, чтобы позволить этой страсти отразиться на своих поступках. Он скрывал самые сильные проявления этой страсти. Я думаю, в Мариелюнде есть произведения, о которых никто даже не догадывается.
— Во всяком случае, всем известно, что ваш отец пел себя иногда крайне таинственно, — заметил Хенглер. — Никто не знал точно, что он приобретает. Никто не знает сегодня всей его коллекции. Ото говорит о редком даре вашего отца: он собирал свою коллекцию ради самого искусства.
— Он так боялся, что его страсть станет достоянием общественности, — продолжал Торбен, — что отвел для нее в Мариелюнде три большие комнаты. Они всегда заперты. Никто не имеет права туда заходить. Там и хранятся многие из его самых ценных приобретений.
— Вот вам еще одно свидетельство тонкости его натуры, — сказал Хенглер. — Ваш отец не хотел выставлять произведения искусства перед профанами. Вы даже не представляете себе, как легко равнодушные, недалекие люди могут ранить настоящего знатока искусства.
Торбен углубился в свои воспоминания:
— Помню один случай, — сказал он, — у нас в имении работали какие-то работники, по недоразумению они чуть не попали в эти комнаты. Вышел большой скандал. Я никогда не видел отца таким разгневанным. А ведь это были простые люди, которые и знать не знали ни о каком искусстве. Нельзя же сердиться на людей за их неведение.
— Семья тоже не заходила в эти комнаты? — спросил профессор.
— Нет, никогда, да мы и не пытались, особенно после того случая. Мы считали это безобидной прихотью отца и уважали ее. Представители древних родов часто имеют разные прихоти.
— Но теперь-то вам, должно быть, не терпится заглянуть в те комнаты?
— Нет, дорогой профессор, у меня нет такого желания, — ответил Торбен. — Мне это не более интересно, чем прочесть нашу родословную, составленную отцом. Боюсь, что все это мне скучно. Отец, наверное, выразил свою волю относительно коллекции, как и всего остального, и я, безусловно, отнесусь к ней с глубоким уважением. Отец любил порядок во всем.
— Но вы, господин профессор, — вмешался Хенглер, насмешливо улыбнувшись Арвидсону, — вам, конечно, не терпелось бы открыть эти запертые комнаты в Мариелюнде?
— Также как и вам, господин Хенглер, — парировал профессор.
— Не знаю, можно ли нас сравнивать. Я фанатично предан искусству. Вы же, напротив, предпочитаете нечто иное — вас привлекает тайна, не открытая суть вещей и событий.
— Возможно.
— По этой причине, — продолжал Хенглер, — вас так мучает, что это грустное дело до сих пор не раскрыто. Из ваших слов я понял, что вы поддерживаете связь со старшим инспектором. Если не ошибаюсь, преступник так и не найден?