«И куда же теперь запропастилась моя мать? — Размышляя об этом, Сюзанна то скрещивала ноги в лодыжках, то ставила их рядом. — Вероятнее всего, бродит по окрестным лесам, переходя вброд пруды, собирает какие-то семена, перелезает через изгороди, чтобы собрать те или другие травы и растения, таскается повсюду в своих оборванных юбках и грязных ботинках». Другие матери в городе заботливо намазывают маслом хлеб или кормят детей тушеным мясом с овощами. А мать Сюзанны? Как обычно, выставит себя на посмешище, остановившись, чтобы поглазеть на облака, или пошептать что-то на ухо мулу, или насобирать одуванчиков в подол фартука.
Сюзанна вздрогнула, услышав стук в стекло. Замерев, она вжалась в кресло. Стук повторился. Заставив себя подняться, она поплелась к окну. За перекрестьем свинцовой рамы и грязным стеклом ей удалось разглядеть светлую дугу чепца и бордовый лиф платья: значит, явилась какая-то зажиточная дама. Увидев Сюзанну, женщина опять постучала, дополнив стук повелительным, властным жестом.
Не шелохнувшись, Сюзанна и не подумала открыть окно.
— Ее нет дома, — заявила она, отстраняясь от окна, — приходите позже.
Развернувшись на каблуке, девушка удалилась обратно к креслу. Женщина еще пару раз стукнула по раме, а потом Сюзанна услышала, как она уходит.
Люди, люди, люди, вечно они приходят и уходят, приезжают и уезжают. Сюзанна с двойняшками и матерью могли собраться за столом, чтобы поесть похлебку, когда вдруг раздавался чей-то требовательный стук, и мать сразу небрежно отставляла в сторону свой суп, а ведь Сюзанна так старалась сварить вкусную похлебку из куриных костей и морковки, приложила массу усилий, чтобы перемыть, почистить и опять сполоснуть чистой водой все ингредиенты, не говоря уж о долгом времени, проведенном в жаркой кухне, где она старательно снимала пену и помешивала кипящее варево. Иногда Сюзанне казалось, что Агнес не только ее мать — ну и двойняшек, разумеется, — но мать целого города, даже целого графства. Закончится ли он вообще когда-нибудь, этот неизбывный людской поток, проходящий через их дом? Оставят ли их когда-нибудь в покое, позволив им жить обычной семейной жизнью? Однажды Сюзанна случайно услышала слова бабушки: «Не понимаю, зачем ты, Агнес, занимаешься этим делом, можно подумать, что вы нуждаетесь в деньгах, — и вяло добавила: — Да и платят-то вам не шибко щедро». Мать ничего не ответила, даже не подняв голову от своего шитья.
Сюзанна обвила пальцами резные закругления на концах подлокотников — отполированные множеством ладоней, они стала гладкими, как яблоки. Продвинувшись в глубину кресла, она откинулась на его спинку. В этом кресле любил сидеть отец, когда приезжал домой. Два, три, четыре или пять раз в году. Иногда жил с ними неделю, иногда дольше. Днем он уносил это кресло наверх, где трудился, склонившись над столом; а спускаясь вечером, приносил его обратно, чтобы посидеть у камина. В свой последний приезд он погладил ее по щеке и сказал: «Я вернусь при первой возможности. Ты же знаешь, что так и будет». Он опять собирался уезжать — укладывал в дорожную сумку рулоны густо исписанной бумаги, запасную рубашку, книгу, которую сам прошил кожаным шнуром и переплел в свиную кожу. Мать ушла, исчезла в неизвестном направлении, она не хотела видеть, как он уезжает.
Он писал им письма, и мать их старательно читала, перебегая пальцем от слова к слову, ее губы шевелились, формируя звуки. Мать умела немного читать, а писала совсем плохо, с трудом выводя похожие на буквы каракули. Ответы за них раньше писала их тетя Элиза — у нее красивый почерк, — но теперь письма пишет Хамнет. Шесть дней в неделю он ходит в школу и торчит там с утра до вечера; он научился быстро записывать то, что ему говорят, читает книжки на латинском и греческом языках и строчит колонки каких-то цифр. Скрипит гусиным пером, точно курица лапой, копающаяся в грязи. Их дедушка с гордостью говорил, что именно Хамнет продолжит перчаточное дело после его ухода, что у этого пацана настоящая голова на плечах, что он, хоть и ученый, а хватка у него деловая с рождения, он единственный из них обладает мало-мальским здравым смыслом. Хамнет корпел над своими учебниками, не подавая виду, что слышит слова деда, все они, сидевшие у камина, видели только его макушку да косой пробор, извивавшийся, точно ручеек, в его волосах. В письмах отца говорилось о деловых контрактах, бесконечных трудах и толпах зрителей, которые швырялись гнилыми плодами, если им не нравилось то, что они слышали, о большой лондонской реке, о конкурировавшем с ними владельце другого театра, о том, как он выпустил крыс из мешка в кульминационный момент их новой пьесы, о заучивании стихов, бесконечных стихов, о пропаже костюмов, о пожаре, о репетициях спектакля, где актеры спускаются на сцену по канатам, о трудностях нахождения пропитания при переездах из города в город, о падавших декорациях, об утерянном или украденном реквизите, об увязавших в грязи повозках с соскочившими колесами, о трактирах, где им отказывали в ночлеге, о сбереженных им деньгах, о поручениях их матери, о том, с кем ей надо поговорить в городе, об участке земли, который он хотел бы приобрести, о каком-то выставленном на продажу доме, о земле, которую им надо купить и сдать в аренду, и в заключение обычно передавал всем сердечные приветы, писал, как скучает без них, и как ему хочется расцеловать их всех по очереди, и как он не может дождаться, когда снова окажется дома.