Тянь-Шань поразил меня. Я был наслышан о его суровой природе, но то, что я увидел превзошло все ожидания: первозданное нагромождение исполинских пиков, увитых бугристыми ледяными змеями. Ни единый цветной мазок не смягчал это чёрно-белое полотно. Серое плоское небо укрыло землю, как саван покойника. Под нами простирался вселенский рефрижератор. Мы не летели над ним, мы летели сквозь него, плавно лавируя меж гигантскими скальными пирамидами, укутанными в тяжёлые снежные манто. Ледовые купола под нами были растресканы, как лопающиеся от мороза фрукты на столе у Снежной Королевы.
Мягкая лапа сдавила мне затылок, а дыхание стало лёгким и частым, словно я вдыхал не воздух, а мифический эфир. Мы пролетели над перевалом так низко, что кажется можно было спрыгнуть вниз на пухлые валы снега, нетронутые ни человеком, ни зверем. Эяль нагнулся ко мне и перекричал гул винтов: «Четыре восемьсот!..» Я чувствовал высоту, как пьянящее лёгкое головокружение и, как пульсирующий обруч, сжимавший мне виски с пока ещё мягкой настойчивостью. Натужно перевалив через седловину, вертолёт с видимым облегчением нырнул в открывшуюся под нами широкую долину Северного Иныльчека. Мы летели над серым, как полярное море ледником, а я выворачивал шею и расплющивал нос на иллюминаторе, пытаясь не упустить тот миг, когда перед нами появится гора, вполне заслуживающая эпитетов «легендарная» и «великая».
Вертолёт заложил вираж, и по правому борту наплыл, закрывая небо, контур столь же узнаваемый, как Большая Пирамида Гизы. «Хан Тенгри!» – заорал я Эялю, пытаясь проткнуть пальцем иллюминатор. Вертолёт завис, покачался и сел. Мы попрыгали на грязный ледниковый панцирь, а набежавшие со всех сторон молодые и крайне энергичные люди с прошмаленными солнцем физиономиями в считаные минуты выпотрошили вертолёт и перетащили всё его содержимое на близлежащую морену. Они перенесли и наши рюкзаки, и баул с продуктами, но на этот раз я не сопротивлялся, предпочитая не перенапрягаться сразу по прибытии на эту вполне приличную высоту. Альтиметр Эяля показывал практически точно 4000 метров. Во время всей этой суматохи, что бы я ни делал и с кем бы не говорил, голова моя выворачивалась в сторону Хан Тенгри, словно стрелка компаса. Я не мог оторвать глаз от спокойной мощи его линий, от каскадов льда и камня, сбегавших к подножию его неимоверной трёхкилометровой Северной Стены. Он был огромен и самодостаточен. Он никого не приглашал и, определённо, не приглашал меня, бросающего на него восторженные взоры со своей муравьиной позиции. Нет ничего нелепее термина «покорение» применительно к этому гиганту. С тем же успехом, муравей, вскарабкавшийся на слона, может утверждать, что «покорил» его...
К нам подошла казахского вида девушка, и на вполне приличном английском сказала, что её зовут Надия и, что она – наш переводчик. Её карие глаза рассматривали нас с вниманием и спокойным достоинством, она показалась мне человеком живым и умным, в то же время не дающим себя в обиду, что сразу расположило меня к ней. Не будучи большим спецом в казахских именах я решил, что Надия, это – имя Надя предусмотрительно препарированое для восприятия иноземным ухом. Так, во многих странах мира Таня становится Танией, а Маня – Манией... Я заговорил по-русски и, с некоторой снисходительностью, дал понять, что не нуждаюсь в адаптированных именах. Девушка улыбнулась и сказала, что её всё-таки зовут Надия, но если мне, дорогому гостю, так удобно, я могу называть её Надей. Она сказала, что сейчас нас проводят к нашей палатке и, что по всем вопросам, которые у нас возникнут, мы можем обращаться к ней.
Базовый лагерь и вправду напоминал архипелаг. Он был расположен на морене прямо напротив северной стены Хан Тенгри, но отделён от неё широким ложем ледника. Десятки палаток (я насчитал около сорока) были разбросаны по волнистым просторам морены словно маленькие острова. Протяжённая широкая трещина рассекала весь лагерь на две части и через неё был наведен деревянный мост.
По одну сторону трещины располагались все «официальные учреждения»: кухня, столовая, «поликлиника», «узел связи» и даже интернет-кафе.
Тут же обитал весь обслуживающий персонал и немногочисленные клиенты, которым досталась, так сказать, «квартира в центре города». Подавляющее же большинство клиентов селились по другую сторону трещины в «жилых кварталах». Нас с Эялем поселили на самом краю лагеря, в палатке, сиротливо спрятавшейся от посторонних глаз за большим ледниковым холмом. Единственным очевидным преимуществом этого места была близость к туалету, что могло облегчить нам возможные ночные рейды.
Это важное сооружение, грубо сколоченное из неструганых досок, нависало над ледниковой трещиной, словно орлиное гнездо над пропастью.
Палатки были точь-в точь, как в Каркаре – двойные с тамбуром. Они были установлены на деревянных платформах и застелены внутри двумя толстыми синими матрасами.
До обеда мы валяемся у входа в палатку. Греемся на солнце и наблюдаем Хан Тенгри. Я осваиваю его, впитываю, пытаюсь слиться с этой могучей горой. Вид её распирает лёгкие и кружит голову. Мне странно и приятно думать, что целый месяц я буду просыпаться и видеть перед собой ЭТО. Мы обсуждаем с Эялем наш маршрут, который просматривается отсюда весь, как на ладони. Крутой снежный гребень, видимый нами почти анфас, взлетает к пику Чапаева. Его белизна разорвана нескольками скальными поясами. Верхний из них, тот что лежит под самой вершиной, кажется мне непроходимым. «Крутёхонько...» – говорю я – «эти скалы, вон там, под вершиной, как мы там лезть будем?»
«Жуть» – подтверждает Эяль, но в глазах его искры азарта – «хотя, скалы меня не пугают. Скалы – это моё. Но, когда я увидел этот гребень, я подумал: Господи, что я тут делаю...»
Звон колокола созывает обитателей лагеря на обед. Я карабкаюсь вверх к столовой, периодически останавливаясь, чтобы отдышаться. Каменная крошка скользит под ногами, и мутные ручейки смывают её вниз по склону. У тропы, перед входом в столовую установлена стойка с пионерлагерными рукомойниками из моего детства – чугунные горшочки с длинными «пипками» свисающими книзу, словно соски под брюхом Римской Волчицы. Я подставляю руки и, к моему изумлению, их касается не леденящая струя, а тёплая, почти горячая. Постепенно я начинаю осознавать куда я попал.
Столовая представляет из себя огромную военного вида палатку без пола, но с окнами, забранными полиэтиленовой плёнкой. Сооружение это работает, как усилитель климата – когда светит солнце, в палатке царит духота и брезентовые стены источают жар, но как только солнце прячется за тучу, в столовой наступает ледниковый период и мороз, словно колючий вьюнок, начинает ползти вверх по твоим ногам. В этой палатке почти никогда не бывает пусто. Она служит и кают-кампанией, и читальным залом, и местом тусовки, где альпинисты со всех концов Земного Шара показывают себя и смотрят других. Своего пика оживление достигает три раза в день – во время завтрака, обеда и ужина. Наш первый обед поразил меня нежданным цивильным великолепием – яичный суп, картошка с мясом и свежими овощами. На десерт – арбуз. То, как был сервирован наш грубо струганый и покрытый непритязательной клеёнкой стол, просто-таки ввело меня в ступор. Перед каждым из нас стояла тарелка на салфетке, с правой стороны лежал нож, с левой – вилка, а между ними, завершая букву "П" располагалась столовая ложка. Просто таки, как в лучших ресторанах Парижа, о которых я видел в кино...
Не успевал голодный клиент опустошить тарелку с первым блюдом, как тарелка эта тут же уносилась, и перед ним появлялась другая – со вторым блюдом. Когда на столе иссякали запасы салатов и хлеба, то они тут же пополнялись заботливым и расторопным кухонным персоналом. Добавка, если просилась, то приносилась, а если то, что просилось уже закончилось, то взамен приносилось что-то другое. В течение всей трапезы по центральному проходу курсировала девушка с усталыми русскими глазами и неизменной доброй улыбкой. В одной руке у неё был чайничек с заваркой, а в другой – большой пузатый чайник с кипятком. «Чай? Чай? Чай-чай?» – щебетала она подходя по очереди к каждому столу. И мы пили этот горячий напиток чашка за чашкой, восполняя высосанную высокогорьем жидкость. Первым русским словом, которое выучивали иностранцы прибывающие в лагерь, несомненно было слово чай, и, когда в столовой появлялась «чайная Таня», как я её прозвал про себя, по столовой весёлым шелестом проносилось «чай-чай-чай», произносимое со всеми возможными акцентами. На мой взгляд, не мы, альпинисты, были тут истинными героями, а те неунывающие и никогда не отдыхающие ребята, которые вдыхали жизнь в этот оазис посреди ледниковой пустыни. Ледяная вода, холод и тяжёлая беспрерывная работа были их уделом на протяжение двухмесячного альпинистского сезона.