Дори все же сохранил тогда холодный рассудок — мы смогли остановиться, прежде чем успели сделать что-то существенное. Переходить определенную границу в день смерти его отца казалось чем-то кощунственным, хоть мы оба не соблюдали никаких религиозных законов.
Так что я просто оказался за дверью его квартиры — сам не помню, как. И с тех пор не мог заставить себя с ним поговорить.
****
Восьмого мая я сидел на работе до последнего. В моей семье (я имею в виду не родителей, а именно себя и деда) этот день был слишком заряжен разногласиями, чтобы пройти гладко. В этот день, как и в день Катастрофы, мы прятались друг от друга, я не хотел видеть его, а он — меня.
Дед в эти дни говорил о прошлом — а я не хотел слушать и слышать. В этот день старики вспоминали своих погибших близких, друзей, ужасы гетто и концлагеря. Некоторые об этом говорили, другие — молчали, и их молчание тоже было понятным.
Мой дед вспоминал, как смог сбежать из Германии. Как заставил какого-то моэля сделать свою работу под дулом пистолета (что потом произошло с тем несчастным, история умалчивала) как накладывал самому себе порядковый номер, как терпел, когда нельзя было показать даже тень боли или неудобства.
Но для меня в этом не было и капли геройства. Он выжил — но не так, как другие. Он был частью этого дня — но ее темной, постыдной, жуткой частью. Если в другие дни я мог бы забыть, то атмосфера этих нескольких майских дней словно сдирала повязку с моих глаз, и я опять видел Курта Нитшке, а не своего деда.
Поэтому я просидел до девяти вечера в офисе, а затем ещё до полуночи — в каком-то баре. Потом гулял по улицам, чтобы убить время.
Пришел домой к двум часам ночи. Слава Богу, он уже спал.
Следующий день был не менее тяжёлым. Во-первых, это было Девятое мая. Во-вторых, в этом году на него выпал день поминовения погибших солдат. Дед утром встал раньше меня, и поехал на церемонию поминовения, туда, где был похоронен весь его взвод. В этом году он был один — тот однополчанин, которого он тогда спас, умер в прошлом ноябре.
Я поехал на могилу Томера, увидел там ещё нескольких наших товарищей. Другие поехали туда, где был похоронен Арон. Я не хотел к ним подходить, но Двир, один из близких друзей Томера, сам подошёл ко мне.
— Миха — тихо произнес он — перестань нас избегать. Ты тогда уничтожил его убийцу. А то, что… — он запнулся. Потом продолжил — тот ублюдок мертв — может, его родителям от этого хоть немного легче.
— Им не легче — так же тихо ответил я — и мне не легче.
— Ты не виноват — сказал он.
Я покачал головой. Пусть для них я не виноват. Но Маджид от этого не воскреснет.
Дори тоже был среди остальных, но ко мне не подошёл, и слава Богу.
Вечером я остался дома — настроения справлять день независимости в этом году у меня так и не появилось. Гай звонил, когда снаружи на улице раздавались хлопки и треск фейерверков, но я не взял трубку.
Майские «праздники» наконец закончились, и я с облегчением вышел на работу.
****
К концу мая мне позвонил отец.
— Поздравляю, у тебя родился племянник — сказал он, очень довольный. Каждый новый внук был для него достоянием, дополнительным весом к репутации в общине.
— И тебя — сказал я. Время было рабочее, я встал с кресла и вышел в коридор, чтобы не мешать разговором Илане.
— Приедешь на брит? — спросил он.
— Через неделю? Постараюсь. Пошли мне адрес и время.
— И ещё… — он помялся — Рафаэль хочет, чтобы сандаком был бы дед.
— Он не согласится — ответил я сразу же.
— Если ты попросишь…
— Не попрошу — резко сказал я.
— Миха — голос отца стал ледяным.
— Он не согласится, даже если ты, я и вся наша семья приползем к нему на коленях из самого Иерусалима. Так что я не буду даже пытаться — оборвал его я. Даже если дед согласился бы (хвала небесам, он этого никогда бы не сделал), я сам бы не допустил такого.
— Очень жаль — сказал отец тихо.
— Пригласи кого-нибудь другого. Полно людей будет прыгать от радости на его месте.
— Рафаэль хочет…
— Не все, что Рафа хочет, он обязательно должен получить. Мне надо идти работать.
— Иди — сказал отец. По его голосу я услышал, что он не считает эту тему закрытой. Черт с ним, я не собирался уговаривать деда. Наоборот.
Как-то так получилось, что с Дори в течение мая мы не перекинулись и парой слов. Воспоминание о том утре жгло меня, хоть я и старался не думать об этом. В конце концов, в тот момент мы оба были немного не в себе. Он потерял отца, а я — даже не знаю, почему я ответил тогда на его прикосновение. Он был последним человеком на земле, которого я мог представить… Но ощущения, которые я испытывал тогда, были сильнее, чем когда-либо в моей жизни.
Я уже выходил из машины, когда услышал звук входящего сообщения. Вытащил телефон, прочёл:
«Дед сказал, что подумает. Дожми его».
Подумает?!
Я со всей силы хлопнул дверцей машины.
Дожать?!
Не помню, как оказался в квартире.
— Курт!
Дед не отзывался, но по стуку посуды я понял, что он на кухне.
— Какого черта бывший эсэсовец обещает подумать быть сандаком у своего правнука?! — я ворвался на кухню, и остановился, как вкопанный.
Дед стоял посреди комнаты с тарелкой печенья и чашкой кофе.
А на стуле возле него сидел Дори Зелиг.
И, судя по его выражению его лица, он понимал немецкий не хуже нашего.
— Ты болван — выплюнул дед. Положил тарелку и чашку на стол, сел на второй стул и скрестил руки на груди.
Я растерянно смотрел на Зелига, пытаясь понять, что делать дальше.
Дори посмотрел на нас и засмеялся.
— Так вот… — он выговорил с трудом, но продолжать дальше не смог — смех душил его — вот что ты… две тайны…
Курт проигнорировал его, и обратился ко мне.
— Ты серьезно думал, что я соглашусь? Они весь день меня сегодня пытали этим бритом. Я ответил, что подумаю о том, чтобы придти, не о том, чтобы быть сандаком. Твой отец и ты, и твои братья — вы все просто безголовые…
— С этим разобрались. Спасибо, что объяснил. — прервал я его — Что ты здесь делаешь? — повернулся я к Дори.
— Пришел поговорить — ответил тот, уже успокоившись — на работе никак не получается, и это не телефонный разговор.
Я тоже сел, потёр лицо руками, пытаясь понять, с чего начать.
— То, что я сказал деду…
— Останется между нами.
Я невесело усмехнулся, понимая, что к списку наших общих секретов добавилась ещё одна строка.
— О чем ты хотел поговорить? — спросил я после того, как дед объявил, что выходит прогуляться вокруг парка и за ним закрылась дверь.
— О том, что произошло тогда у меня дома.
— Что же, говори.
Он несколько секунд подбирал слова.
— Мне очень жаль, что я это допустил. Я был не в себе.
— Как видишь, я не сопротивлялся — ответил я.
— Да, я знаю. Но я не должен был этого начинать. Я хочу, чтобы между нами все осталось бы, как прежде. Это возможно?
— Возможно — ответил я, понимая, что он прав. С учётом всего остального, добавить в наши с ним отношения элемент секса было бы все равно что… например, в плавательный бассейн с акулами пустить ещё стайку пираний.
Тем не менее, у меня защемило сердце. То, что я тогда чувствовал… Это было не похоже ни на что.