В туннеле было человек десять — это то, что я узнал уже потом. Лидеры террористов, их солдаты, и один ребёнок, неведомо как туда попавший — скорее всего, сын одного из лидеров.
То, что мы тогда совершили, не могло никак не сказаться на нас. Я неделю провалялся дома у деда с высоченной температурой, и мечтал об одном — никогда в жизни больше не видеть Зелига. Но через неделю мне пришлось вернуться в часть и встретиться с ним лицом к лицу.
Он домой не уезжал, и увидев его, я ужаснулся — за неделю он сильно осунулся и похудел. Еще немного, и наш ротный не выдержал и потащил бы его к армейскому психиатру. Представив себе все последствия этого, меня пробил холодный пот.
Поэтому я подловил его сразу после ужина и прошипел:
— Держи себя в руках, болван. Ты нас так спалишь.
Он смотрел на меня несколько секунд без всякого выражения. Потом кивнул и молча отошел. Ещё неделю назад за такое нарушение субординации я пошел бы под суд.
Теперь же я стал тем, кто всеми силами пытался вытащить нас обоих из очень больших неприятностей — с его молчаливого согласия.
Я держался поближе к нему, чтобы не пропустить срыва — а срывы были; но нам везло, я успевал утащить его подальше от других, — и молча пережидал, пока он успокаивался. Наверное, именно тогда и закрепилось у всех убеждение, что я мог как-то повлиять на своего командира — сам я прекрасно знал, что это не так. Он стал спокойнее и собраннее, и лучше контролировал свои чувства — но и только. На принятие его решений я влиять не мог никогда.
Я и до того случая мало с кем общался, кроме, пожалуй, Томера. Но теперь более-менее близкая дружба с другими стала делом практически непосильным. Я не мог смотреть на них — тех, у кого руки не были в крови двоих детей, чувствуя себя чудовищем среди людей. Теперь я сравнивал себя с собственным дедом, но даже ему не мог рассказать того, что произошло.
С Дори, который через некоторое время наконец взял себя в руки, я общался только потому, что иначе просто спятил бы от одиночества и непосильной ноши. Когда он был рядом, я изнывал от тоски, но в то же время мне становилось легче — я был в этом аду не один.
Со стороны мы, наверное, казались двумя хорошими приятелями — командир и его солдат. Другие не удивлялись нашему сближению, потому что я был на хорошем счету в батальоне, и было естественно, что командир привечает своего лучшего солдата больше, чем других.
Правды не знал никто. В отличие от смерти Маджида, в этих двух случаях свидетелей не было — и все было погребено навеки за давностью лет и отстутствием интереса обеих сторон проводить нормальное расследование.
Но мне от этого легче не становилось. Оставаясь наедине, мы едва разговаривали. Я не хотел смотреть на него, а он — на меня. Так и сидели молча, практически весь вечер до самого отбоя. Я не знаю, почему другим это виделось признаком крепкой дружбы.
Выйдя из армии, я постепенно пришел в себя. Потихоньку воспоминания о происшедшем исчезли далеко в недрах памяти, и хотя я не забыл об этом, мой мозг привык просто не думать о случившемся, а подумав — не выдавать эмоций — для собственной же сохранности.
Я отправился в путешествие по Индии, как и сотни других израильских дембелей. Начал учиться в университете. Познакомился с Маджидом. В какой-то момент почувствовал себя обычным человеком, таким же, как и все. Только одно я знал точно — что никогда не заведу собственных детей. Убив двоих, пусть даже вынужденно, я не считал себя вправе когда-либо иметь собственных. Да и дедовские гены передавать дальше не хотелось.
К моему облегчению, в резерве все было совсем не так, как в срочной службе. Дори повзрослел и изменился, и мы инстинктивно старались теперь держаться друг от друга подальше — в нашей новой жизни не было места старым тайнам. Зато появились новые, и это не добавило нам симпатии друг к другу. После смерти Маджида наши пути разошлись надолго — до того самого дня, когда мы встретились на дне рождения его брата.
****
То, что произошло позже, я не хочу расписывать — слишком все было грязно.
Тело Зоара нашли только на следующее утро, вместе с телом девочки, подорвавшейся на минном поле.
Версий было множество, но официальная полностью дискредитировала Паита, представив его этаким садистом, загнавшим ребенка на минное поле, и убитым кем-то из местных, как акт немедленного и справедливого возмездия. Я не знал, был ли Дори автором этой версии или же он безмолвно принял ее от эксперта, да и не хочу знать.
Благодаря тому, что Зоара не хватились до самого утра, Дори смог продвинуть свою адженду. Его метод снова сработал, но в этот раз он был терпеливее и лояльнее к букве закона — пошел с полученной информацией к комбату, а тот, тоже не чуждый духа авантюризма, согласился поддержать крутые изменения в операции под ответственность своего лучшего ротного командира и провести операцию по захвату «тузов» той же ночью. В сущности, экстренная перепланировка и была причиной того, что Паита не искали — всем было не до этого.
Меня на операцию не взяли — Дори собственноручно выписал мне приказ о возвращении домой в тот же день, под предлогом моей болезни. Глядя на меня, никто бы не усомнился в том, что я заболел. Впрочем, всем было не до этого — рота лихорадочно готовилась к операции.
Весь батальон был освобождён уже через пару дней, на полторы недели раньше запланированного — лидера группировки, его командиров и солдат захватили той же ночью, и план операции был успешно выполнен без единой человеческой жертвы. Разумеется, Овад закатил традиционные шашлыки последнего дня сборов, которых я не застал — потому что уже был дома, под крылом любящего деда.
****
Вернувшись домой, я первым делом лег спать. Выпил пару таблеток снотворного, которые у меня лежали на крайний случай, и заснул до самого утра.
Утром дед постучал ко мне в дверь и спросил, не хочу ли я позавтракать.
— Нет, я поем на работе — ответил я.
Как странно было думать о завтраке и работе, после того, как меньше суток назад я убил человека. Зоара.
— Что ты так рано приехал? — спросил голос Якова из-за двери.
— Зелиг меня отпустил — ответил я.
— Ну-ну — отозвался он и оставил меня в покое.
Я поехал на работу, выслушал комплименты по поводу того, как замечательно я загорел и похудел — будто отдыхал эти две недели на курорте, а не потел в хаки и в пыли; отработал на автомате полный день, пользуясь тем, что Зелиг ещё не возвратился; вернулся домой, и там меня наконец припер к стенке дед.
— Не хочешь мне ничего рассказать?
— Ты уверен, что хочешь знать? — спросил я. У меня стоял ком в горле только от мысли, что он узнает правду. Захочет ли он иметь со мной дело после этого? Все эти годы я ставил себя хоть на одну ступеньку, но выше него. Теперь мы стояли вровень.
— Думаю, что да — спокойно сказал он. — Что там стряслось?
— Детоубийство.
Он слегка вздрогнул, но и только.
— Я не… — я понял, каково это звучало — Господи, зачем тебе это знать?
— Чтобы понять, через что именно проходит мой внук, черт тебя побери! — повысил он голос — с кем ещё ты об этом поговоришь? С тем отморозком, который сам тебя в это втянул?