Уже на первой странице он недовольно поморщил свой тонкий нос: так и есть! И куда только торопятся эти молодые поэты? Вскачь через ритмические ошибки, неточные, вялые выражения… Все им кажется, что этим можно пренебречь, потому что на следующей строчке они поразят мир чем-то великим. Глянь — а сказать-то и нечего… Видно, и с литературой дело не выгорит, милейший Андерсен!
Но чем дальше он читал, тем снисходительнее становилось его меланхолическое круглое лицо, а к концу на нем появилась даже тень улыбки.
Кто бы мог подумать, ведь в мальчике что-то есть! Конечно, он подражает по очереди всем любимым писателям, конечно, у него нет ни знания сцены, ни общего плана, ни ясно очерченных характеров… И все же в этой незрелой мешанине нет-нет да и сверкнет золотая крупинка! На этот счет у него, Раабека, глаз наметанный и нюх тонкий, ошибки быть не может.
Так писать при полном отсутствии образования, при недостатке даже простой грамотности может только очень талантливый человек. Да, выходит, что стоит ему помочь. По подписке, что ли, собрать денег, чтобы он мог учиться? Или просить короля дать стипендию? Ох, трудно все это… Тут нужен человек влиятельный, энергичный, а не какой-нибудь нелюдимый больной старик. Государственный советник Коллин, экономический директор театра, — вот кто должен бы за это взяться…
Раабек тихонько спустился в сад и прошел в цветник, где фру Камма заботливо подстригала кусты, покрытые тяжелыми нежными розами.
— Как хорошо, что ты вышел, — сказал она, — тебе так полезен свежий воздух! Скоро ведь наступят холода, я уже думаю, как получше укрыть розы… Ты хотел мне что-нибудь сказать?
— Да, — ответил Раабек, опускаясь на скамейку. — Я хотел тебя расспросить об Андерсене. Он прислал в театр свою трагедию, и кое-что в ней меня заинтересовало. На какие средства он живет? Хочет ли он учиться? Что, если попросить Коллина похлопотать о королевской стипендии для него?
13 сентября 1822 года, через десять дней после беседы Раабека с фру Каммой, автора трагедии «Альфсоль» вызвали на заседание дирекции театра.
— Ваша пьеса обнаруживает недостаток образования и литературную неопытность. Она не годится для постановки на королевской сцене, — вежливым, но бесстрастным тоном сообщил ему Коллин.
Сердце неудачливого Аладдина упало. Ясное дело: от этого Коллина ничего другого нельзя было и ждать! Недаром несколько дней назад, когда он зачем-то пригласил к себе Ханса Кристиана и целый час расспрашивал о его житье-бытье, ему и в голову не пришло похвалить «Альфсоль»! Строгий, важный чиновник — и все тут, какое ему дело до судьбы нищего мечтателя!
А Коллин продолжал тем же спокойным голосом:
— Тем не менее профессор Раабек нашел в вашей трагедии искры таланта. Поэтому дирекция считает, что необходимо дать вам возможность получить образование. С этой целью мы решили рекомендовать вас для получения королевской стипендии. Как только будет получено согласие на это его величества, вы поступите в латинскую школу. Разумеется, это возможно только при условии, что вы согласитесь всецело посвятить себя необходимым школьным занятиям. Подумайте серьезно и дайте нам ответ.
Четыре директора выжидающе глядели на ошеломленного Ханса Кристиана. Неожиданный поворот дела вызвал в его мыслях полную сумятицу.
Латинская школа, недоступная мечта отца… Как бы он сейчас радовался! Вот уж подивятся все в Оденсе… До чего же, оказывается, хорошие люди директора, а он-то их осуждал…
А как же его хлопоты с изданием сборника? Неужели все бросить?.. Прощай, свобода! Видно, от латыни не уйдешь!.. Королевская стипендия — значит, с заботой о куске хлеба покончено… К гимназистам все относятся с уважением… Да, но будет ли у него время писать новую трагедию? «Всецело посвятить себя…»
Вопросительное молчание сидевших перед ним сгустилось до осязаемости.
— Я вам страшно благодарен… Я… я просто не знаю, что сказать… Вы так заботитесь обо мне… Но вы увидите, я буду стараться изо всех сил! — прерывающимся голосом выговорил он.
«…что он и принял с благодарностью», — было записано в протоколе.
— Мы надеемся, что вы действительно чувствуете размеры оказываемого вам благодеяния, — внушительно сказал главный директор, камергер Хельстёйн.