Выбрать главу

Мать была совсем иного склада. В ней «все было сердце», как пишет сын. Эта смелая и практичная женщина безупречно заботилась о муже и ребенке, уверенно и добросовестно вела хозяйство. «Зелень и картины украшали нашу комнатку, которую моя мать держала в чистоте и порядке; ее гордостью были белоснежные простыни и короткие оконные занавески».

Но какими бы разными ни были супруги, они хорошо уживались, и Ханс Кристиан не замечал никаких серьезных супружеских конфликтов, по крайней мере в первые годы. Отец любил своего сынишку, гулял с ним в лесу, мастерил для него кукольный театр и другие игрушки, а по вечерам читал вслух Хольберга, Лафонтена и сказки «Тысячи и одной ночи».

Иногда Ханс Кристиан ходил с матерью на поля близ Оденсе, где бедняки осенью собирали колосья. Однажды им встретился там управляющий, известный своим дурным нравом. Они увидели, что он приближается с огромным кнутом; все пустились бежать, но малыш не поспевал за другими, и управляющий схватил его. Он уже поднял кнут, но мальчик посмотрел ему прямо в лицо и сказал: «Как вы смеете бить меня, ведь бог может увидеть!» Управляющий сразу смягчился, погладил мальчика по щеке, спросил, как его зовут, и дал ему монетку. Когда мальчик показал деньги матери, она сказала, обращаясь к окружающим: «Удивительный ребенок мой Ханс Кристиан! Все его любят, и даже этот негодяй дал ему денег!»

По всей вероятности, круг знакомств у семьи был невелик, во всяком случае, Андерсен рассказывает только об одном походе в гости. Он был еще совсем маленьким, когда его как-то вечером взяли на семейное торжество к привратнику каторжной тюрьмы в Оденсе. Мальчик частенько стоял перед этим таинственным зданием и с любопытством, смешанным со страхом, слушал, как заключенные — мужчины и женщины — поют за стенами в такт работе. Теперь он прошел через тяжелые, окованные железом ворота, которые заперли за ними. Он услышал звон тяжелых ключей, поднялся по крутой лестнице. Потом они уселись за стол, а прислуживало двое заключенных. Но мальчик был так напуган, что не мог проглотить ни куска, — и все же испытывал наслаждение от разбойничьей атмосферы тюрьмы. Понятно, что такое событие оставило глубокий след в памяти впечатлительного ребенка.

Единственный, кто, по воспоминаниям писателя, приходил в гости к ним, — это бабка с отцовской стороны; полоумный дед, вероятно, ни разу их не посетил. А она заглядывала каждый день ненадолго — скорее всего, ради внука. Это была тихая, в высшей степени обаятельная старая женщина, с добрыми голубыми глазами и изящной фигурой, ее все любили — такой изображает ее писатель в своих мемуарах. Но едва ли это изображение содержит всю правду; уже в зрелом возрасте Андерсен рассказывал своему другу Николаю Бёгу{2}, что бабка была честолюбива, тщеславна и не раз возвращалась к фантастическим историям о бабушке из Касселя. Но она искренне любила внука, и именно ей Андерсен обязан некоторыми самыми значительными впечатлениями своего детства. Дело в том, что она часто бывала во францисканской больнице, где зарабатывала скиллинг-другой, ухаживая за садом привратника. Это заведение возникло еще во времена Реформации, когда королевским указом монастырь францисканцев был превращен в больницу и богадельню; позднее здесь открылось также отделение для душевнобольных, а в 1798 году добавилось заведение для престарелых женщин — «Докторская лавка», где впоследствии, по-видимому, провела последние годы жизни мать Андерсена. Мальчик часто ходил туда с бабушкой и там, в прядильне, слышал от старух народные предания и сказки. С любопытством и ужасом слушал он также странные песни и разговоры душевнобольных и даже отваживался, если сторож был рядом, пройти по длинному коридору, где находились камеры буйных больных. Как-то сторож на минуту оставил его одного, и мальчик лег на пол и через щелку под дверью заглянул в камеру, где сидела обнаженная черноволосая женщина и пела. Внезапно она вскочила, с криком бросилась к двери, распахнула окошечко, через которое подавалась еда, и потянулась к нему; кончиками пальцев она дотронулась до его одежды. Когда вернулся сторож, мальчик был ни жив ни мертв от страха.