— Сам себе смерть уготовил! — жестко сказал князь. — Узбек теперь мне верит больше, чем своим темникам… Сам видишь: верчу им, как умею… Даже сына Александра Тверского — Федора — казнили.
Но Симеон слушал сегодня отца невнимательно. Снова неотступно придвинулись, навалились мысли об убийстве Фетиньи, о страшных минутах, пережитых год назад в лесу…
Как ни оправдывал Симеон себя, что убил беглую, что она сама во всем виновата, что ему никакого дела нет до нее и даже зазорно думать о ней, — видения преследовали его. Тяжесть камнем лежала на сердце, острая жалость пронизывала сердце, когда вспоминал Фетинью, припавшую к земле, будто она к чему-то прислушивается и через мгновение вскочит на резвые ноги, и зеленые искры брызнут из глаз, и озорная улыбка пробежит по губам.
Но тотчас перед Симеоном возникала другая картина: когда, отбежав в сторону, Фетинья прокричала ему: «Падаль!»
И гнев снова закипал в груди, и он говорил себе: «Хорошо, что прикончил гадину!»
Калита проницательно поглядел на сына и, словно угадав, о чем он думает, вдруг спросил:
— Неужто не могли осилить… тогда в лесу?
Симеон застигнутый врасплох, побледнел, нервно хрустнул пальцами, ответил, будто оправдываясь:
— Много их было… А сейчас, слышал, еще боле развелось. Как пожег Бориска владения Протасия, в лес с ним сотни три холопов ушло…
«Жаль, не удавил вовремя!» — подумал о Бориске Калита, а вслух сказал:
— Скоро татьбу прекращу… Пойди прими колокол…
Оставшись один, князь задумался. Глубокие складки пролегли у него меж бровей. «На Москве тишина и мир… А чего они стоят? Смерды бунтуют. Зятюшка Василий Ярославский лживит, извет готовил, поехал в Орду обелять перед ханом Александра Тверского. Жаль, что не перехватил я Василия в пути, напрасно расставил на дорогах полтыщи воинов своих. АН не удалось и ему обезвинить дружка, — письмо-то мое сильнее оказалось… И в Ростове не гладко, хоть и выдал Федосью за Константина Ростовского. Константин на сторону глядит. Послал к нему Шибеева для порядка, да этот перестарался — на ростовской площади подвесил вверх ногами воеводу Аверкия, палками бил. Оно-то и надобно — за неповиновение, да не след так глумливо, к чему без нужды гусей дразнить».
Он стал спускаться со стены.
«Великий Новгород с литовским Гедимином заигрывает. Здесь бдение надобно и тонкость: посла их, Варфоломея, приласкаю, владыку новгородского и посадника с почестями приму, пошлю к ним миротворцем сынка Андрейку — пора привыкать мальцу. А сам в то время силы соберу… Двинские земли приручу… Новгородцев еще прижму! Вскоре можно будет и дань от них поболе требовать. Теперь, когда Узбек, мне поверив, казнил Александра, у меня за спиной еще большая сила. Руками Узбека могу недругов душить».
Он нахмурился: «Тишина и мир… Не легко они достаются. Потомки скажут: лукав! Иль поймут: мирник я, хитроумством, осторожностью предохранял от лишнего кровопролития. Русь хочет покоя… Неужто не увидят: за все время, что княжу, не было ни единого татарского набега на Русь. Смоги так провести ладью чрез пороги!.. Сумой путь прокладывать. Отец в наследство четыре града оставил, я — не менее ста сел и градов. Терпеливость иного ратного подвига стоит. Порой легче ринуться в битву, чем дальней обходной тропой карабкаться… «
Радуясь, вспомнил, как совсем недавно купил за бесценок у князей древние города Углич и Галич. «Не землю сбираю — власть!»
За воротами послышались шум, крики, и во двор ввели татарина. Он злобными глазами презрительно оглядывал окружающих.
Купец Кивря, до земли поклонившись князю, возмущенно сказал, кивая на татарина:
— Коня у меня угнал!.. Вот послухи. — Он обернулся и указал на нескольких московитян, толпящихся у ворот.
У Калиты недобро забегали желваки, он прищурил глаза и вдруг с ненавистью посмотрел на татарина. Разом нахлынуло все: унижения в Орде, кровавые Сюга и Туралык… Еще мгновение — и гнев захлестнул бы князя, он искромсал бы на куски вот этого выкормыша Орды. Но Калита сдержал себя. *
— Что безобразишь? — хрипло спросил он. — Иль не знаешь, что Узбек мне ближник, что на подворье послы ханские гостят? Думаешь, поленюсь гонца к хану послать, чтоб обезглавил тебя за насильство, за то, что береженую грамоту нарушаешь?
Татарин сразу словно меньше стал, втянул шею, трусливо забегал по сторонам глазами.
— Прости… — забормотал он и заискивающе заулыбался. — Два коня пришлю, три…
— Пошел прочь! — тихо, зловеще произнес князь.
И татарин, пятясь, исчез в воротах.
«Как собака побитая! — подумал Иван Данилович. — Так и со всеми ими: если прикрикнуть да палку поднять безбоязненно — враз страшливыми станут… «
— А коней-то у него возьмите… трех! — приказал Калита Кивре и воинам, что привели татарина, быстрыми шагами пересек двор и поднялся по ступеням.
В полдень к московскому князю пожаловал фряжский гость: не то посол, не то купец — не поймешь. Для посла — слишком прям и заносчив, для купца — тонок и велеречив. Одет богато: в камзол из аксамита вишневого, на пальце перстень чуден с ониксом.
Только вдвоем сидели в гридне.
— Вы отстали от нас на двести лет, — с презрительным сожалением говорил фряг, не умея скрыть высокомерия. — Товара мало, кругом невежество…
Князь потемнел. Забывая вежливость, гневно сказал неприятному гостю:
— Вы неблагодарны! Мой дед спас вас на Чудском озере. Нам предначертано было поглотить татарскую силу, своей грудью принять жестокие удары. Истерзанная Русь стала неодолимой преградой, не дала затопить ваши земли. Ордынцы не смеют идти дале, оставляя за спиной у себя Русь…
«У этого азиата европейский ум», — с невольной почтительностью подумал гость. Он изменил тон:
— Я не хотел обидеть вас, нам надо жить в мире и торговать…
Князь поднялся, давая понять, что прием окончен.
— Ждем ваших товаров, — сухо сказал он и громко приказал слуге: — Проси египетского посла Ала-ад-дина Айдогды.
…В монастырской келье тихо и душно.
Пахнет воском, старыми книгами, ладаном. Потрескивает свеча. Под лавкой точат дерево мыши. Одна из них серым комком подкатилась к подолу рясы старца, стала ее обнюхивать. Старец с седыми, до плеч волосами сидит за столом. Под руками его шелестит желтый пергамент.
Монах неторопливо выводит буквы, и они причудливой вязью ложатся на лист.
«Того же лета заложен град Москва дубов, при князе Иване Даниловиче, при Калите. Ярлык хана обратил Иван на пользу Москве. Перестали погании воевати Русскую Землю, орошать пепелища наши кровью жителей, и они опочили от истомы, тягости и насилий долговременных, и наступила тишина велика… «
Старец, отложив перо, выпрямился, растер онемевшую поясницу, утомленно прикрыл глаза.
«Тишина ли? Беглые хоронятся в лесах… Черный люд сжег коптильню сборщика мыта Данилы Романовича, а самого его избил на площади. Бориска подпалил владения Протасия… Писать ли о сем? Дабы собрат-летописец и через тысячу лет знал все без прикрас и сокрытий, не рылся бесплодно в пергаментах… Разве не должно прийти ему на помощь?»
Но тут же он вспомнил, что летописи его читает Феогност, что князь недавно, увидев запись о гили, гневался: «Для кого стараешься? О чем пишешь?»
Вздохнув, старец перечитал фразу: «… наступила тишина велика», и поставил точку.