«Видать, беду чует хозяин-то», — подумал сторож, но сказал другое:
— Слушаюсь, Семён Михайлович. Не боись, на крыльях прилечу с веча-то.
— Лепш[67] ты бы не летал, Дёмка, — проворчал посадник, передавая повод конюху, прибежавшему от сарая.
— Можешь сразу поить-кормить, не стомлён конь, — приказал посадник конюшему.
Где уж было коня стомить, если полдня на Селигерской дороге под городом простояли, темноты дожидаючи.
В доме взбулгачилась[68] жена посадника, кряхтя, вздувала огонь, собирала на стол чего перекусить: крынку с молоком, калач с пирогом.
Явился в дверях и сын старший, Михаил, в подштанниках, молвил, зевнув:
— На щите, батя?
Посадник ничего не ответил балбесу, лишь очами недобро сверкнул. Ел так, что за ушами трещало, наголодался в походе на сухомятке-то. Кончил есть, всю крынку навернул и калач с пирогом убрал, отёр усы, бороду. Заговорил:
— Вот что, мать, как развидняет, забирай всю мелкоту — и к куме на Козьмодемьянскую.
— Зачем? — удивилась старая.
— Сказано, уходи. А ты, Мишка, уйди к приятелю своему на Чуденцову улку. Там пересиди.
— Эх, — вздохнул сын. — Видать, обмишурился-то в походе, батя.
— Цыц! — хлопнул ладонью по столу Семён Михайлович. — Яйца курицу взялись учить.
Вот молодёжь пошла. Никакого уважения ни к летам, ни к званию. Туг сердце, того гляди, лопнет с печали, а он оскаляется. И это сын.
— Може и поток случиться, — тихо молвил посадник.
— Свят, свят, свят, — закрестилась посадничиха испуганно. — Не к нашему двору.
— Если случится, то как раз к нашему, — сказал жёстко посадник. — Миш, немедля, сейчас же схорони куны[69] и всё серебро и золото.
— Где? — сразу побледнев, посерьёзнел сын.
— Ссыпь в горшок, закопай в подвале. Да место-то, место заметь.
Встревожилось семейство, засуетилось. Уложив с сыном деньги и золото в горшок, Семён Михайлович под печь спихал оружие, брони, шлем, бармицы и всё это поленьями забросал.
— Рыться не станут, — утешал себя с горечью, — на потоке все спешат, хватают, что видят.
На рассвете вспомнил о конях, пошёл в конюшню, поднял конюха.
— Ефим, бери немедля Воронка, Гнедка и Лысуху с жеребёнком и сыпь в деревню.
— Зачем, Семён Михайлович?
— Езжай, говорю. И немедля. Воротишься, когда позову. Да живей, живей. И не забудь на всех сёдла кинуть да хомуты не оставь.
Эх, совсем с горя посадник ум потерял: и сёдла и хомуты на коней. На что ни взглянет, всё жалко, всё спрятать хочется. Мизинная-то чернь жадна до «потока», всё подчистую выметет, хорошо, если стены оставит, а то найдётся дурак, ещё и двор подожжёт. Впрочем, такое вряд ли случится, поджигальника мигом свои же укокошат. Дворы-то в Новгороде плечом к плечу стоят, один загорится — весь порядок снесёт, а то и весь конец спалит. Было уж не однажды[70]. Поэтому убить зажигальника в Новгороде за грех не считается.
Из конюшни выехал Ефим, сам на Воронке, к задней луке Гнедко с Лысухой привязаны, на каждом коне помимо седла ещё и хомуты с гужами. Это ж смех. Дёмка-сторож было гыгыкнул, глядя на оказию, но посадник так сверкнул очами, что вмиг умолк весельчак.
— Открывай ворота, дурак.
Ефим выехал на безлюдную улицу, за ним мячиком выскочил жеребёнок, взбрыкнул в воротах шаловливо.
— Эк его, — улыбнулся Дёмка.
И посадник смолчал, невольно позавидовав беззаботной твари: «Счастливчик! Хвост трубой и вперёд! — И тут же сам себя осадил: — Погоди, Сема, как бы и тебе не пришлось хвост трубой нынче вскинуть».
— Так ты, Дёмка, не забудь, — напомнил сторожу.
— Как можно, Семён Михайлович?!
А когда ушла из дома посадничиха со всем выводком, а за ней и Михаил Семёнович удалился, тут смекнул Дёмка: «Кажись, плохи дела у хозяина-то. Кабы не сверзился с этой-то высотищи».
Но едва взошло солнце, как сторож, выйдя из калитки, отправился на Торговую сторону, ближе к вечевой колокольне, исполнять приказ.
В доме остался один посадник да кое-кто из прислуги. Семён Михайлович ходил по светёлкам, прислушиваясь к шумам, доносившимся с улицы, выглядывал в окно, но через него виден был только свой двор, а через боковые — соседские дворы. Подолгу сидел, уставясь в одну точку. Но бессонная ночь, видно, сказалась всё же. Прилёг на лавку полежать и не заметил, как уснул.
Проснулся от суматошного крика Дёмки:
— Семён Михайлович, бяда!
— Что?! — воспрянул от сна посадник.
69
70