— Чтоб я без тебя делал, Аксайка?
И татарин расцветал от чувства собственной полезности и нужности именно сейчас. Утешал, как мог:
— Ничего, Михаил Ярославич. Всё будет хорошо, якши. Милость будет, не зря же хан велел везти тебя за собой.
Появлявшийся иногда Кавгадый говорил, не скрывая лицемерия:
— Хан наш велик и милостив. Если захочет, простит и возвеличит, а если захочет, то и смерти предаст. Надейся, князь, надейся и моли своего Бога, чтоб помог он тебе.
Михаил Ярославич понимал, чего в действительности желает ему этот татарин, и ничего хорошего не ждал от грядущего. И, впиваясь слабеющими очами в Псалтирь, шептал истою:
— Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лицо Твоё от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моём день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною? Призри, услышь меня, Господи, Боже мой! Просвети очи мои, да не усну я сном смертным. Да не скажет враг мой: «Я одолел его». Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь. Я же уповаю на милость Твою, сердце моё возрадуется о спасении Твоём, воспою Господу, облагодетельствовавшему меня.
Но напоминать хану об осуждённом князе никто не решался, боясь прогневить царя. Раз он сказал «подумаю», пусть думает. Хотя Кавгадый делал всё, чтоб подтолкнуть хана к скорейшему решению. На одной из пирушек после удачной охоты, на которой Узбек лично сразил стрелой лебедя, Кавгадый, славословя хана, призывал:
—...Пусть твоя справедливая рука, великий повелитель, никогда не промахивается и точно попадает в сердце твоих врагов.
Намёк понял даже Чолхан, а вот Узбек отчего-то никак не отозвался, даже бровью не повёл. Или не услышал, или не оценил в толпе придворных льстецов такой хороший совет.
Более трёх недель охотился хан Золотой Орды, всё это время в длинном хвосте его сопровождения и катилась телега осуждённого тверского князя.
Вернулись в город, когда уже с полудня потянули холода и запахло снегом. И тут Кавгадый, перешагнув через голову главного судьи Чолхана, сам напомнил Узбеку о решении суда, не предполагая, что этим чрезмерным рвением наносит и себе в грядущем роковой удар.
— Ну что ж, — согласился хан, — раз вы решили, что достоин он смерти, значит, достоин. Творите по суду вашему.
Посовещавшись с Юрием Даниловичем, Кавгадый решил, что пред тем, как исполнить приговор, надо перед всеми унизить и опозорить князя. И лучше всего сделать это на Торге, благо он в двух шагах от его кибитки.
21 грудня[220] чуть свет свора татар ворвалась к Михаилу Ярославичу, разогнали слуг его, а самого, схватив, потащили на базарную площадь. Там уж, сидя на конях, ждали его Кавгадый и Юрий Данилович.
Михаила Ярославича силой заставили встать перед ними на колени. Сбежался народ в предвкушении зрелища. Здесь, на Торге Золотой Орды, были не только татары, но и купцы из разных стран — греки, немцы, поляки, евреи, литва, русские.
— Вот смотрите, люди! — вскричал Кавгадый. — Это русский князь Михаил, много злых дел сотворивший нашему хану и потому осуждённый к смерти, которую вскоре и примет. Но по ханской милости подобает его почтить согласно его званию великого князя, прежде чем смерти предать. Пусть встанет он.
Затем Кавгадый приказал слугам:
— Снимите с него оковы и колодки.
А когда колодки и цепи были сняты, повелел, плохо скрывая едкую усмешку:
— Омойте ему ноги и руки, потёртые железом.
Откуда-то из толпы вынырнул Аксайка, отчего-то решивший, что князя освобождают, засуетился возле него.
— Я же говорил... Я же говорил, Михаил Ярославич.
Схватил принесённый кувшин с водой, стал обмывать потёртые ноги князя, руки. Кавгадый распорядился:
— Принесите из вежи лучшее платье князя.
— Я счас, я счас, — вскочил обрадованный Аксайка и, растолкав толпу, кинулся к кибитке князя.
Толпа, сбежавшаяся со всего базара, бурлила в нетерпеливом ожидании чего-то необычного. Многие не догадывались, что здесь происходит:
— Что? Кого? За что?
— Да князя сейчас казнить станут.
— Не казнить вовсе, наоборот — чествовать.
— С чего ты взял?
— А не видишь: оковы скинули, оболокают во всё красное.
— Его присудили к смерти, а сейчас помиловали.