В гриднице на пиру братья-князья сели рядом во главе стола, а уж от них расселись их ближние бояре, дружинники. Так что слева от Андрея сидел князь Дмитрий, а справа его любимый боярин Семён Толниевич, за ним Акинф и все прочие спутники. А от князя Дмитрия слева сели его бояре — Антоний и Феофан, а далее дружинники его старейшие, уважаемые. На другом конце стола, как раз напротив князей, примостился дворский, и не столь пития и веселия ради, сколь милой сердцу картины — зреть обоих Александровичей, примирившихся, возлюбившихся. Во весь пир старик почти не пил, а умилённо смотрел на князей, которых помнил ещё отроками, и отирал ладонью набегавшие слёзы радости: наконец-то помирились, слава Богу.
Первую чарку, конечно, за это и подняли, за примирение. Вторую за здравие мирящихся братьев. Когда застолье захмелело, повеселело, по знаку князя ударили гусли. На свободное пространство выскочил лицедей и начал так-то отчебучивать ногами, что невольно и гостей раззадоривал, и те под столом почали ногами подрыгивать, каблуками притопывать. А лицедей вдруг запел:
Смеётся застолье: ах лицедей, ведь точно подметил. Ну-к, чего он ещё отольёт? А тот, поддержанный одобрительным шумом, пел дальше:
Ну и ну. Качают восхищённо гости головами. Вот бы баскаки-то послушали, небось взвились бы. Впрочем, и хорошо, что их нет, а то б этого лицедея мигом вздёрнули на перекладину. А плясун не унимался:
Отплясал лицедей своё, скрылся за завеской под одобрительный гул застолья.
— Хм, — хмыкнул Андрей, — смел парень-то, смел, кабы башку-те не потерял.
— А что ему терять, тут все свои, — сказал Дмитрий. — И потом, лучше уж костерить их словами, чем хлудьем. Забыл вон при отце, когда на Суздальщине баскаков перебили, чем кончилось? Если б не та резня, может, и отец не помер бы. Почитай, целый год в Орде отмаливал грехи мизинных.
— Да, досталось тогда батюшке, — согласился Андрей.
— А то, что поёт народ, пусть. Чай, слово не петля, не удавит.
— Хоша и не петля, а всё ж ты бы остерёг дурака.
— Э-э, брат, какой же он дурак? Ты зрел, чего он ногами-то выделывал. Попробуй-ка. А песню каку склал? Не дурак, брат, мастер.
— Вот за песню-то и дурак, сам в петлю лезет.
— Ничего, Андрюша. Его устами народ глаголет. А нам слушать да на ус мотать.
Едва ль не до полуночи пировали гости дорогие. В темноте расползлись из гридницы по клетям отсыпаться. Хозяин пред тем предупредил:
— Завтра продолжим. Олфим, не забудь распорядиться.
— Не забуду, Дмитрий Александрович, уж покоен будь. Почивайте хошь до обеда.
Князь Андрей с Семёном Толниевичем в одной горенке улеглись. Только что к подушкам приложились, боярин спросил:
— Андрей Александрович, ты не возражаешь, если я с утра в Кострому отъеду?
— Зачем?
— Да у меня там должники остались, и, может, удастся старый дом продать.
— Езжай.
— Я постараюсь скоро.
— Да не спеши. Управишься — и тогда по Волге на лодье до Городца иди. Я здесь долго не задержусь, дни два-три, и домой потеку. Да возьми с собой отроков[93] с пяток, а ну, на збродней налетите.
— Хорошо.
А меж тем в опочивальне Дмитрия Александровича при одной свече тоже сидели с ним ближние бояре — Антоний с Феофаном. Не сами пришли, князь зазвал ненадолго.
— Ну, видели его?
— Кого?
— Этого, милостника Андреева, Семёна Толниевича. Он аккурат напротив вас сидел.
— Я с ним дважды чарками стукался, из одной корчаги пили, — признался Феофан.
— Вот это главный советник Андреев. Думаю, не без его совета брат татар сюда приводил.
— Но ведь Андрей Александрович тоже не дитя малое, — возразил Антоний. — Своя голова на плечах есть.
— Своя-то своя, — вздохнул князь, — да ежели она погано варит, тут уж без чужого совета не обойтись.
— Он, этот Толниевич, говорят, ранее в Костроме воеводой у Василия Ярославича был, — сказал Антоний. — После его смерти к Андрею Александровичу переехал.
93