— Но разве он о таком скажет, — усомнился Антоний. — Да ни в жисть.
— Дур-рак, — прорычал князь. — Под огнём всё скажет.
— Так, значит, это... — Антоний даже слово побоялся вымолвить, но Дмитрий помог:
— Именно это — пытать. Пытать огнём.
— Но тогда ж ссора с Андреем опять, Дмитрий Александрович.
— Вы что, оболтусы, вчера родились? — возмутился князь. — После пыток прикончить — и в воду, в Волгу. Кто чего знать будет? А?
Феофан с Антонием переглянулись, сразу почувствовав серьёзность дела. Не зря князь заговорил чуть ли не шёпотом.
— Надеюсь, вы-то не проболтаетесь, — молвил князь.
— О сём бы и не говорил, Дмитрий Александрович, — даже с некой обидой сказал Феофан. — Лепш языки откусим.
Каждый понимал, что грозит проболтавшемуся, но Дмитрий решил пошутить:
— Я сам их отрежу.
Шутка была жестокой, но великому князю можно шутить и похуже.
11. ПАСТЬ[96] НА ЧЕЛОВЕКА
Семён Толниевич радовался встрече с родиной. Здесь он знал каждый заулок, каждую тропку. Да и, пожалуй, вся Кострома знала и уважала боярина Семёна Толниевича, успевшего честно послужить князьям, некогда сидевшим здесь, в Костроме. Служил старшему сыну Невского, Василию Александровичу, бывшему в опале у отца и мало пожившему. У брата великого князя Василия Ярославича, ставшего впоследствии тоже великим. Лишь после смерти последнего уехал в Городец к Андрею Александровичу, которому тоже служил честно и беззаветно. Таков уж был характер у Семёна.
Вместе с сопровождавшими его дружинниками явился прямо на подворье к старому своему приятелю Давыду Давыдовичу.
— Кого я вижу! — вскричал Давыд, спускаясь с крыльца.
Друзья обнялись, расцеловались. Велев слугам принять у приехавших коней, устроить их и накормить, повёл Давыд дорогого гостя в хоромы свои.
— Ну сказывай, Семён, с чем приехал? Небось соскучил по Костроме-то?
— Соскучил, брат, что скрывать. А приехал поклониться гробу незабвенного великого князя Василия Ярославича, Царствие ему Небесное, — перекрестился боярин.
— Да, славный князь был, — тоже крестясь, молвил Давыд. — Но не за этим же только?
— Конечно, и другие дела есть, — вздохнул гость, видимо особо не желавший говорить о них.
Давыд Давыдович догадлив был, поднял обе руки:
— Не спрашиваю. Удача слова боится.
— Ну, как живете-то?
— Слава Богу, помаленьку, торгуем, рыбалим, так и живём. Орда в нынешний набег нас не достигла, так что грех обижаться.
— Да, на Суздальщине она натворила бед, — вздохнул Семён Толниевич, имевший некое отношение к татарскому набегу, убедивший князя Андрея не вести татар на Кострому. Пожалел родину, в сущности, спас её. Но об этом и заикнуться нельзя, потому как может открыться не только роль Семёна в этом татарском наскоке, но и князя Андрея. А он не привык обсуждать действия князей, которым служил.
Надо было уводить разговор от татар, потому как Давыд наверняка знал, кто привёл Орду на Русь.
— А как у Жеребца дела?
— А что ему сделается? Жеребец есть Жеребец, на Торге три лавки имеет, хлеб с Низу наладился возить, Новгороду перепродаёт.
— Не обеднел, значит?
— Что ты! Он из ногаты гривну делает.
— Ну и слава Богу.
— А что, у тебя за ним должок, никак? — догадался Давыд.
— Да, есть маленько.
— Возьмёшь вдвое, за годы-то резы[97], чай, добрые наросли.
— Бог с ними, с резами, своё б вернуть.
— Нет, Сёма, ты меня прости, надо по обычаю всё, по закону. Хошь, я с тобой пойду?
— Не надо, Давыд, я сам схожу, може, всё по-доброму сделается. Зачем раньше времени шум подымать.
— Оно верно. И Жеребцу шум-то ни к чему. Если не дурак, воротит тихо-мирно.
Погоня за боярином Семёном Толниевичем прибыла к Волге через два дня после него. Сопровождали Антония с Феофаном семь гридей, вооружённых до зубов. Отпуская их с боярами, князь Дмитрий поставил им задачу простую и ясную: «Чтоб ни един волос с их голов не пал». Уж куда ясней.
Слава Богу, до Волги добрались без происшествий. Однако у реки Антоний сказал старшему охраны:
— Вот что, оставайтесь здесь. Отдыхайте, рыбачьте, а мы вдвоём в Кострому переправимся.