9. НИ МНЕ, НИ ИМ
Очень не глянулось князю Фёдору Ростиславичу, когда в его удел, в Переяславль, привезли хоронить Дмитрия Александровича. «С какой такой стати, — думал он, — в моём городе, в моём храме Святого Спаса хотят положить его? Там моё законное место, я там лягу, когда Всевышний призовёт меня». Так думал, но не говорил. Потому как в Переяславль понаехала вся родня покойного, и близкая и дальняя. Приехал из Костромы сын Иван с женой, из Москвы брат Данила Александрович с сыновьями Юрием и Иваном. Из Городца пожаловал и великий князь Андрей Александрович — смерть примирила его с братом.
От Волока гроб с телом сопровождали Михаил Ярославич с епископом. Приехали проститься с покойным ростовский и угличский князья с жёнами и детьми.
Где уж тут было Фёдору Ростиславичу заявлять своё неудовольствие, надо было размещать гостей, кормить, поить и даже готовить тризну по усопшему. Правда, на тризну родные навезли и питья и хлебов достаточно.
Отпевали Дмитрия Александровича в храме Святого Спаса, в котором когда-то и постригал его отец Александр Невский. И там же в правом приделе положили князя. Данила Александрович во время отпевания стоял рядом с братом Андреем и, покосившись на него, увидел в глазах слёзы. И они показались ему вполне искренними. На душе князя Данилы как-то потеплело от этого: «Всё-таки мы братья, и от этого не уйдёшь».
Поэтому сразу после похорон, ещё до начала тризны, Данила, улучив минуту, заговорил с братом:
— Андрей, всё ж как-то неладно у нас получилось.
— О чём ты, Данила?
— Да о Переяславле. Это ж наш родовой удел, а ты взял да и посадил в нём Фёдора.
— Что? Тебе хочется его себе?
— С чего ты взял? Мне пока Москвы довольно.
— Ну, а чё ж разговор затеваешь?
— Я об Иване речь веду, о сыне Дмитрия. Он должен наследовать Переяславль, а ты его в Кострому запятил.
— А чем Кострома хуже Переяславля? Там Волга, товары по ней идут, хлеб с Низу. Ещё захочет ли Иван уезжать оттуда. Ты его-то спросил?
— Нет.
— Ну вот. А затеваешь разговор.
«Что ж, вполне резонно, — подумал князь Данила. — Не с того конца начал».
И не поленился, тут же отыскал Ивана Дмитриевича, завёл в одну из светёлок. Иван не отпускал из рук платка, поминутно отирая им слёзы, сморкаясь в него. Даниле до сердечной боли стало жаль племянника.
— Ванюша, милый, — полуобнял его ласково. — Что делать? Бог призвал его. Отмучился брат, Царствие ему Небесное. Ты меня можешь сейчас выслушать, Ваня?
— О чём, дядя?
— О деле, Ванюша, о деле.
— Я слушаю, — вздохнул Иван.
— Ты бы не хотел из Костромы обратно сюда, в Переяславль?
— А можно? — сразу посерьёзнел молодой князь.
— Я бы похлопотал перед Андреем, если бы ты согласился.
— Бог мой, дядя Данила, и ты ещё спрашиваешь. Да я б сюда на крыльях бы... Да я б тебе за это век благодарен был бы. Тут отец лежит, тут бы и я... Это ж моя родина, дедина наша.
— Вот и я также Андрею говорил.
— Ты уж говорил с ним? И как он?
— Ну как он? Пока никак. Он меня сразу осадил, мол, надо самого Ивана спросить. В Костроме, мол, Волга, там, мол, лучше.
— A-а, что мне та Волга. А в Переяславле Клещин-озеро, в котором я сызмальства купался.
— Всё, Ваня. Я поговорю с дядей Андреем.
— Может, и мне ещё?
— Нет-нет, Ваня, ты не мешайся. У него спеси через край, попадёт шлея под хвост, заломит оглобли.
— С чего уж?
— Ну как с чего? Ты молодой и вдруг явишь неудовольствие перед Костромой, которую, он считает, дал тебе от щедрот своих. Ты не лезь. Я сам.
— Ой, дядя Данила, если выпросите, да я вас...
— Ладно, ладно. Не спугнуть бы. Мне и самому тошно от мысли, что в нашем родном городе какой-то Фёдор из Смоленска сидит.
— Он же из Ярославля.
— Ярославль ему через жену в наследство достался. А теперь ещё и наш Переяславль прикарманил. Дудки. Расшибусь, а ворочу к нам город. Тебе, Ванюша. Он твой.
— Ой, дядя Данила... ты мне заместо отца будешь.
Тризна — поминки — шла своим чередом. Пили, ели, поминали покойного. И никто ни единого худого слова не сказал о князе Дмитрии Александровиче, вспоминали только хорошее, что он и церкви-то строил, вдовиц и нищих не обижал, и в голодные годы кормил голодающих. Даже великий князь Андрей Александрович на второй день тризны в изрядном подпитии, подняв чарку за упокой души брата, стал вспоминать, как в далёком детстве брат носил его на руках и даже катал на закукорках. Ну не брат, а прямо святой человек был покойный.