— Вот, деточка, тебе из твоей любимой.
Ловчий и Сысой, да и сама Настя хлебали молоко ложками из общей деревянной миски, а если кому-то и наливала хозяйка в отдельную кружку, то в обычную, без облива.
Съев полкружки, княжич наконец сказал, видимо вспомнив о только что случившемся:
— Да, Сыс, ежели кого из людей ранишь, то нож отберут у тебя.
— Я чё, злодей, чё ли? — просипел Сысой.
— Вот-вот, — подхватил Митяй, решив, что княжич его сторону берёт. — А я про чё говорю?
Но княжич, почувствовав это, не стал далее грозить «за рану», то есть поминать про лозу и задницу. Допив молоко, вылез из-за стола.
— Спасибо, Настенька.
— Не за что, деточка. Приходи, не забывай мамку.
Княжич прошёл к двери и, уже открыв её, обернулся:
— Да, мама-княгиня велела вам на пиру быть. Приходите.
— Спасибо, деточка, — растроганно отвечала Настя. — Спасибо, родненький.
3. КРОВЬ И ДУХ
Пестун княжича, Александр Маркович, принялся за дело своё не спеша, как-то исподволь, не стал, как другие дядьки-кормильцы, нудить отрока уроками, а всё делал, как бы играя с ним. Даже первый лук не принёс ему готовый, а предложил:
— Давай-ка, Миша, изладим лук тебе.
— Давай, — согласился отрок.
Вместе съездили за речку Тьмаку, где густо рос ракитник, срезали несколько ровных упругих ракитин. Воротившись в город, в клети у кормильца изготовили лук, несколько стрел из камышин.
Кормилец показал, как надо лук держать, как стрелу вкладывать. Как тетиву натягивать, как целиться и отпускать её. И стал стрелять княжич из лука, вначале в стену клети, а потом и в затесь, сделанную пестуном на одном из брёвен стены же.
И языку поганскому[25] учить начал походя, с вопроса. Отрезая княжичу краюшку хлеба, спросил:
— Миша, ты не знаешь, как по-татарски нож называется?
— Нет. А как?
— Пшак. А дай — «бер». Вот, к примеру, я скажу тебе: Миша, бер пшак. Что это будет значить?
— Дай нож, — засмеялся княжич.
— Верно, — похвалил пестун.
— А как хлеб по-ихнему?
— Нан.
— Ага. Тогда, Александр Маркович, бер нан.
— Молодец. Держи, — протянул ему краюшку пестун.
На второй или третий день, когда княжич из своего лука натаривался[26], стреляя по стене клети, за спиной его вдруг возник Сысой. Воспользовавшись отлучкой пестуна, он попросил:
— Миш, дай стрелить.
— На, — не решился отказать своему «молочнику» княжич.
Сысой выстрелил три стрелы, но в затесь не попал, оправдался просто:
— Лук дерьмовый.
— Сам ты дерьмовый, — обиделся княжич и отобрал лук. — Принеси стрелы.
Сысой принёс стрелы, выдернув из бревна, одну переломил.
— Я нечаянно, Миша, не серчай.
Княжич промолчал, но не мог скрыть неудовольствия. Сысой потоптался, потом сообщил:
— Миш, а нож у меня уже не отскакивает.
— Ну да?
— Ей-ей. Вот гляди.
Задрав домотканую рубаху, он достал нож, болтавшийся там у пояса на верёвочке, взял его за лезвие и, прищурившись, бросил в стену. Нож воткнулся рядом с затесью.
— О-о, здорово, — не удержался от похвалы княжич. — И ещё можешь?
— Да хошь сто раз.
Сысой кинул ещё несколько раз, и нож ни разу не отскочил от стены, а дважды даже угодил в затесь.
— Сыс, научи меня.
— Пожалуйста.
Когда Александр Маркович вернулся к своему воспитаннику, то, увидев эту картину, не возмутился, не вмешался, а остановился поодаль и стал с любопытством наблюдать за происходящим.
— Да не так, Миша, не так, — поучал Сысой, — ты кидаешь, словно сам за ним лететь хочешь. А ты кидай его лишь, а сам, наоборот, руку-то отдёргивай. Вот гляди, как я буду.
Вечером, явившись к княгине, Александр Маркович сказал:
— Ксения Юрьевна, позволь мне к Михаилу Ярославичу пристегнуть его молочного брата.
— Сысоя?
— Ну да.
— Думаешь, так лучше будет?
— Конечно. Что ни говори, а дети ж ещё. Им состязаться друг с дружкой во всём хочется. Друг от дружки научаться станут, перенимать что-то новое. Да и наука не в скуку — в радость им станет.
— А не подавит Сысой Мишеньку? Дубина-то эвон какая растёт. Не заслонит?
— А я-то зачем, княгиня? Всякому его место укажу, ежели что. Зато в грядущем у Михаила Ярославича милостник[27] будет самый верный и преданный, который жизни за него не пожалеет.