— Был, князь Михаил, был. А теперь, может, алкает крови твоей. Пошли лучше кого из сыновей за себя. Минет гнев ханский, поедешь и сам.
Дружно отговаривали великого князя и бояре владимирские: не езди, побереги живот свой. Невольно задержался во Владимире Михаил Ярославич, столь искренне были здесь явлены опасения за его жизнь. Все это размягчало сердце, заживляло душевные раны: значит, кому-то он еще нужен, кто-то искренне желает добра ему.
Но вот во Владимир явился от хана посол Ахма с отрядом татар. И хотя получил он от князя Михаила щедрый подарок, это никак не смягчило его требования:
— Князь, наш царь требует тебя к себе немедленно. Если не явишься в течение месяца, то на Русь будет наслана Орда.
— Я уже еду, Ахма,— вздохнул князь.— Скажи, за что так гневается на меня хан?
И хотя ханский посол не обязан был объясняться перед провинившимся русским князем, но подарок сделал свое дело.
— Скажу тебе честно, князь, тебя оговорили Юрий и Кавгадый, они сказали хану, что ты, собрав с княжеств выход, собирался бежать в немцы и даже в Рим.
— Бог мой, какая чушь. Неужто Узбек им поверил?
— Не знаю, князь. Но он велел позвать тебя и сказал, что если они тебя оклеветали, то он накажет не тебя, а их.
— Спасибо, Ахма.
— За что?
— За то, что открыл глаза мне. Ты мне камень с души свалил. Видит Бог, я чист перед ханом. Я завтра же выезжаю. Скажи, где сейчас Орда?
— Кочует на полудень. Езжай вдоль Дона, найдешь ее у устья.
— Ты едешь со мной?
— Нет. Я останусь до снега. У меня есть еще дела.
«Дела» татарских послов были известны Михаилу. Надо пограбить, ополониться и только тогда возвращаться. К этому всегда вели их появления на Руси, если кто-то из удельных князей не догадывался отдариться. След за собой послы обычно оставляли кровавый.
Поднявшись чуть свет, князь приказал готовиться к отъезду и позвал к себе сыновей.
— Ну что, дети мои, слава Богу, вы уж взрослые теперь. Мне не страшно за вас. Не знаю, сулит ли мне Бог вернуться, но если случится в Орде голову сложить, то ты, Дмитрий, сядешь во Твери в мое место, ты, Александр, возьмешь в удел Холм и Микулин. Младшие пусть живут при тебе, Дмитрий. Заклинаю вас, не ссорьтесь меж собой. Держитесь друг за дружку. Не берите пример с детей Александра Невского, грызшихся меж собой, псам подобно. Только в крепкой дружбе братской будет ваша сила. Начнете ссориться, задавит вас Москва.
— Мы проводим тебя, отец? — спросил Дмитрий.
— Не надо, Митя. Вы и так проводили меня хорошо. Ворочайтесь в Тверь, поддержите мать.
— Как ты поедешь?
— Я поеду через Рязань к Дону, но вы об этом никому не говорите. Если спросит кто, скажите, пошел вдоль Волги. Через Рязань мне безопасней, там сидит князь Иван Ярославич, он ненавидит Юрия. Так что мы невольно союзники с ним.
Выехали рано, направились строго на полудень и уже к обеду выбрались к речке Буже, ехали вдоль нее и, когда начало вечереть, остановились в одной из весок.
У Михаила Ярославича сильно разболелась голова. Они вошли с Сысоем в одну из клетей. Хозяева, узнав, кто к ним пожаловал, тут же очистили для гостей широкие лавки и почти все ушли из избы. Лишь на печи посапывала старуха. Сысой постелил для князя походную постель.
— Ложись, Ярославич. Ну, как голова?
— Болит весь день. Мочи нет.
— Ну, это наволновался с детьми. Пройдет.
— Дай-то Бог.
Только они улеглись, зашебуршала на печи старуха, спустилась на пол и прямо босая вышла на улицу.
— Приспичило бабке,— проворчал Сысой.
Однако старуха вскоре воротилась, неся в руках полено. Подошла к князю.
— Давай-кось, сынок, положим тебе под голова.
— Что, бабушка?
— Вот полешко осиново. К утру головушка и выздоровеет.
— Неужто пособит?
— Обязательно, сынок. Головна-то боль осинового духу боится. Давай положим.
Михаил Ярославич поднялся, сел. Бабка положила полешко в изголовье, прикрыла дерюжкой, молвила ласково:
— Лягай, сынок, лягай. Почивай.
Князь лег, бабка перекрестила его, пошептала какую-то молитовку, поплелась к печи. Кряхтя, забралась на нее. Притихла там.
На полене, ощущаемом через дерюжку, не засыпалось, но усталость, накопившаяся за день, быстро сморила князя. Утром, проснувшись, он действительно не ощутил боли. Даже повеселел.
— Сысой, гля. А ведь права бабка. Выздоровел. Ты вели-ка в телегу кинуть осиновых полешек с полдюжины. Пригодятся, глядишь.
Он подошел к печке, где, скрючившись в комочек, лежала босая старуха.
— Ну, спасибо, баушка. Вылечила. Чем наградить-то тебя?
— Не за што, сынок. Полегчало, и слава Богу.
Князь сунул руку в калиту, вынул гривну, положил перед лицом старухи.
— Вот, купи себе, что захочешь.
— Какой из меня покупник, сыночек. Да и де покупать-то? Ежели б из одежи че. Мерзну все, кровь-то остыла уж.
— Сысой, принеси какой-нито кожушок и что там на ноги потеплее.
Сысой ушел и воротился с овчинной шубейкой и чунями, тоже шитыми из овчины. Накинул кожушок на старуху. В выцветших глазах бабки заблестели слезинки. Лепетала растроганно:
— Ой, Хосподи, за что мне счастье-то такое? Дай вам Бог здоровья, сыночки, и пути доброго.
— Спасибо, бабушка.
И в это утро хорошее настроение было у Михаила Ярославича. Голова не болела, а в памяти нет-нет да всплывала осчастливленная старуха. Думалось: «Как мало ей надо для счастья, кожушок и чуни. А нам? А мне? Мне-то что надо для счастья?» И не мог ответить на этот вопрос, не знал, в чем же заключено счастье для него. Что его могло обрадовать так, как эту несчастную старуху? И чтобы уж не думалось об этом, решил: «Оправдание перед ханом. Вот что станет моим счастьем». А что за этим? За этим жизнь. Наверно, это и есть счастье — жизнь. Но об этом догадываешься, увы, слишком поздно. На краю пропасти.
29. СУДИЛИЩЕ
Узбек обвел сердитым взглядом приближенных советников — князей, темников, нашел среди них двоюродного брата своего, окликнул:
— Чолхан.
— Я слушаю, повелитель,— отозвался тот, привставая.
— Вот уже более месяца живет в Орде князь Михаил, ожидая моего решения. Слишком много наговорили на него Юрий и Кавгадый. Так много, что я начинаю сомневаться в его вине. Кавгадый плел, что Михаил собирается бежать к немцам, что он никогда ко мне не приедет. Михаил приехал и живет у нас. Не значит ли это, что он ни в чем не виноват? Вот ты, Чолхан, возглавишь суд, который и должен решить, виновен князь Михаил или невиновен. Если виновен, я велю казнить его, если не виновен — верну ему мои милости. Ты понял?
— Понял, повелитель.
— Поскольку один человек может ошибиться, я назначаю к тебе судей-помощников Казанчия и Сабанчия, и от вашего суда я буду ждать единогласного решения. Слышишь? Единогласного. Если кто-то из вас троих будет не согласен с решением, я его не признаю законным.
— Я понял, высокий брат мой.
Кавгадый, узнав о назначении судей, бросился к Юрию Даниловичу.
— Хан назначил суд над Михаилом. Нам очень важно засудить его, иначе нам самим не поздоровится.
— Что ж твой Сарык, разиня, прохлопал его в дороге?
— Он ждал его по-над Волгой, а Михаил ехал Доном.
— Может, попробовать его здесь убить?
— Что ты, что ты, Юрий. Подозрение сразу на нас падет. Узбек и так уж сердится на меня за то, что я говорил, что Михаил никогда не приедет. А он явился.
— А судьи-то кто?
— Главный судья, Чолхан,— сродник Узбека, спесив очень. А два других, Казанчий и Сабачий, мои хорошие знакомые. С этими я договорюсь. Эти будут на нашей стороне. А Чолхану надо хороший подарок послать. У тебя есть что?
— Найдется.
— Вот и поклонись подарком. Хорошо бы лис связку послать. Он лис любит. Но главное, нам надо налегать на смерть твоей жены, отравил ее Михаил, и все. Для Чолхана это обвинение очень важно, она ему сродной сестрой доводилась. Ты — муж Колчаки, ты особенно на это налегай, что-де погубил он твою семью, разбил твое счастье. Скажи, что она уже беременна была.