— Я отъехал к московскому князю Юрию, а когда возвращался, Михаил напал на мой отряд.
Тень сомнения явилась на лице хана, и это напугало Кавгадыя.
— И потом, повелитель, он хулил тебя.
— Меня? — удивился Узбек.— За что?
— За то, что из года в год увеличиваешь выход, мол, жаден ваш хан.
Узбек взглянул на Чолхана, спросил:
— В этом он признавался?
— В чем?
— В хуле на меня?
— Но...— растерялся Чолхан,— это... об этом мы не спрашивали.
— Так о чем же вы там весь день говорили?
— Мы говорили о нападении его на Юрия и Кавгадыя, о смерти Кончаки, о сокрытии доходов с дани, о его намерении бежать в немцы.
— Ну и что?
— Не сознается.
Хан задумался, потянулся за пиалой, отпил глоток кумыса и опустил в пиалу пальцы, побрызгал кумысом около трона, видимо, в память умерших родичей.
— Я недоволен вашим поспешным приговором,— заговорил Узбек.— Я назначил суд, чтобы вы выяснили все обстоятельства, взвесили их. Вы судите моим именем, а ханский суд должен быть справедливым и милостивым. Ступайте. Завтра начните сызнова, докапывайтесь до истины. Иначе сами окажетесь под судом.
Узбек махнул рукой, отпуская этим судей. Все, кланяясь, попятились. Но Чолхан задержался.
— Повелитель, позволь оковать князя.
— Зачем?
— Чтобы не сбежал.
— Куда он тут сбежит? Впрочем, смотрите сами.
Выйдя из ханского дворца, все, не сговариваясь, направились к веже Чолхана. Всех встревожила последняя фраза Узбека «иначе сами окажетесь под судом». Однако ни один не подал вида, что напуган угрозой. Не мужское дело являть страх на лице.
По знаку хозяина слуги подали кумыс, наполнили чаши. Опорожнив первую чашу, Чолхан наконец молвил:
— Ну что? Начнем завтра второй суд.
— И он должен быть последним,— подсказал Кавгадый.
— Да-да, конечно. Казанчий, завтра до суда вели забить князя в колодки.
— Хорошо, Чолхан.
— Надо прогнать от него всех слуг,— сказал Сабанчий.
— Да, да,— поддержал Кавгадый.— Он под судом, а по-прежнему ведет себя как князь.
— Послушай, Кавгадый, а почему Юрий отмалчивается? Его жену отравили, а у него ни в одном глазу.
— Хорошо, Чолхан, я сегодня же поговорю с ним. Науськаю как следует, тем более что он ненавидит Михаила с детства.
— Ненавидит. И молчит. Мы должны за него стараться. В конце концов, это в его интересах убрать Михаила.
Ночью Михаил Ярославич тихо позвал:
— Сысой! Ты спишь?
— Какой тут сон, Ярославич.
— Утром меня, видимо, начнут оковывать. Я прошу тебя, уведи Константина. Не хочу, чтобы сын видел мой позор.
— Как же я брошу тебя? Что я потом скажу княгине?
— Так и скажешь, мол, велел спасать сына. Неужли не понимаешь, что мне уже накинули петлю? И никто уже не спасет меня. Даже этот посол Кавгадый, которого я одарил и который умолял меня не сообщать хану о его провинности, даже он желает смерти моей.
— Потому и желает, что боится, скажешь хану о его вине.
— Как же я скажу, если меня не допускают к нему? И видимо, уже не допустят.
— Но скажи об этом судьям.
— Ах, Сысой, ты думаешь, они меня слушают? Там кто судит-то? Чолхан. Так он зол за сестру, которую я вроде погубил. Казанчий с Сабанчием? Так эти злыдни два года тому назад в Ростове едва ль не половину жителей перебили. От них ли ждать мне милости? Про Юрия и говорить нечего, этот спит и видит себя великим князем.
— Куда ж я пойду с Константином?
— Возьми с собой всю казну, купите кибитку. Если меня осудят, то наверняка все, что у меня есть, отдадут на разграбление. Хоть что-то вы спасете. Потом сможешь добраться до Твери с Константином. Если эти звери вдруг захотят и крови сына, пусть бежит к ханше. Она спасет его. Он ей понравится, я знаю.
— Хорошо, Ярославич. Будь по-твоему. Я Константина не дам в обиду. Кого ж ты с собой оставишь?
— Духовника Марка и Аксайку.
— Татарчонка?
— Да-да, его. Он мне преданней пса, ты же знаешь. Если что-то понадобится мне передать, через него и передашь.
Утром, когда князь с духовником молились, явились татары с колодками и цепью. Всех разогнали, даже Марку велели удалиться. Аксайке, признав в нем татарина, разрешили остаться. И он, как мог, старался облегчить князю его нелегкое положение. Все время поддерживал колодку, хомутом охватившую шею Михаила, и украдкой шептал ему:
— Прости меня, князь. Прости.
— За что, Аксайка?
— За то, что творят над тобой татары — мои родичи.
— Ты мой родич, сынок, не переживай. Это мне от Бога наказание за мое высокоумие.
На этот раз князь Михаил предстал перед судилищем забитым в колодки и с цепью на руках и ногах. Но именно в этом жалком и позорном виде он стал обличать своих мучителей. И первым досталось Юрию Даниловичу, начавшему было по сговору с Кавгадыем обвинять подсудимого:
—...Ты, брат мой Юрий, попрал мою дружбу и приязнь с отцом твоим Данилой Александровичем, Царствие ему Небесное, заповедовавшего нам любить друг друга. Ты переступил через отчие заповеди, чрез законы и обычаи пращуров наших, желая владения чрез головы старейших братьев своих. Как сказано у Матфея, ты узрел в моем глазу сучок, но в своем не видишь бревна. Ты, ввергая в позор и унижение пред погаными старшего брата своего, единоверца, думаешь ли, что творишь? Неужли ты надеешься, что Всевышний попустит тебе сей грех величайший, творимый твоим ослеплением? Прозри, Юрий Данилович, и виждь свое падение. Ты губишь свою душу, слепец, обрекая ее на вечные муки и страданья.
А на обвинения Кавгадыя князь Михаил наконец сказал то, что думал о нем в эти дни:
—...Ты, лукавый сребролюбец, для чего был послан на Русь ханом? Забыл? Как ты исполнил волю царя? Не ты ли умолял меня не выдавать тебя перед ним за твое ослушание? Не ты ль был осыпан подарками от меня вместе со свитой твоей и клялся мне в вечной дружбе? Какова твоя клятва, такова и душа твоя поганая, черная. И не думай, что минет тебя кара небесная...
15 С. П. Москяш Чолхан много раз пытался прервать подсудимого, но сегодня тот как бы и не замечал его присутствия, доводя этим судей до бешенства.
Первым не выдержал срамословия подсудимого в свой адрес Кавгадый.
— Довольно! — вскричал он, прерывая обличения князя.— Он не достоин милости, он достоин смерти!
И судьи согласились с этим, хотя столь жестокий приговор прозвучал из уст не судьи, а свидетеля.
Вечером, докладывая хану об окончании суда, Чолхан повторил это слово в слово:
— Князь Михаил не достоин милости, повелитель, он достоин смерти.
— Все с этим согласились? — спросил Узбек.
— Да, все, повелитель.
Хан, прищурясь, посмотрел куда-то выше головы Чолхана и медленно произнес:
— Я подумаю.
Это не являлось утверждением приговора, и Чолхан был огорчен: уж не угрожает ли это судом им, самим судьям?
30. ГОЛГОФА1
Что двигало Узбеком, когда он не утвердил сразу приговор суда, Бог весть. Но судьям и Кавгадыю с Юрием это было к досаде.
— Когда он даст согласие? — приставали к Чолхану.
— Откуда я знаю, может, завтра, а может, и послезавтра.
Ждали решения хана с часу на час, и поэтому, когда Узбек отправился на охоту с огромной свитой ловчих, псарей, соколятников, следом двинулась и телега с осужденным князем, пребывавшим в оковах. Кавгадый надеялся, что на лове, когда случится Узбеку сворачивать шею закоггенной соколом птице, вдруг наконец вспомнит об осужденном да и скажет: «Смерти достоин князь!» А они тут как тут с ним, убьют осужденного, и всем сразу полегчает на душе. Однако возчику-татарину было строго наказано не попадаться с телегой и приговоренным на глаза хану.
•Голгофа — холм, на котором был распят Христос, ныне это слово — синоним мученичества и страданий.
Втайне побаивался Кавгадый, вдруг увидит Узбек Михаила, да еще, не дай Бог, спросить о чем пожелает. А тот конечно же не преминет обвинить суд в несправедливости.