Мальчик появился в дверях. Увидев гостя, расцвел:
— Миш, здравствуй.
— Здравствуй, Сыс,— отвечал княжич.— Я вот тебе подарок принес.
— Ой, спасибо,— проговорил мальчик, восторженно глядя на нож.— Ох, спасибо так спасибо, Миша.
Молочный брат княжича был на полголовы выше, да и шире, и, наверное, намного сильнее своего господина.
Настя, вскормившая их обоих, никогда не позволяла показывать Сысою физическое превосходство над Михаилом. Еще с того времени, едва они шарашиться, ходить начали, она всегда окорачивала свое чадо: «Не смей его трогать, не про твою честь».
А когда подрос Сысой, объяснила сыну меж ними разницу, кто есть кто и кому из них что впереди назначено. Постаралась не возбудить у сына неприязни к княжичу, а, наоборот, сблизить их:
— Ему править Богом назначено, сынок, а тебе беречь его.
И Сысой, получив в подарок нож, тут же определил ему применение:
— Это для всякого, кто тебя обидит, Миша.
Княжичу было лестно это слышать, а Сысой словами не ограничился. Обернувшись к двери, он швырнул в нее нож, и тот неожиданно и для самого Сысоя воткнулся в дверь.
— Я его вот так! — сказал он с торжеством.
Было бы княжичу в самый раз сообщить своему «молочнику» предупреждение Александра Марковича за такое применение ножа. Но Михаил смолчал, поскольку нож вонзился в его «обидчика». Мало того, попросил:
— Сыс, а ну, еще раз покажи.
— Пожалуйста,— согласился великодушно Сысой. Выдернул нож, отступил и снова кинул в дверь. Однако на этот раз нож, ударившись плашмя, со звоном отлетел от двери. Это несколько озадачило мальчика, но он, подняв нож, снова кинул его в дверь. И опять нож отскочил от нее. И в третий. И в четвертый. Лишь на пятом броске нож наконец опять вонзился в дверь.
А в следующее мгновение она отворилась, и на пороге явился отец Сысоя ловчий Митяй.
— Ах, Господи! — воскликнула Настя.— Ты бы отца ранил, окаянный!
Митяй выдернул нож из двери, подкинул, сказал:
— Хорошо. Сгодится,— и хотел сунуть его за голенище.
— Отдай,— громко сказал княжич,— Отдай, не тебе дарено.
— О-о, да у нас княжич в гостях,— молвил Митяй.— Со свету-то и не разглядел. Поздравляю тебя с постригами, Михаил Ярославич.
— Отдай, говорю. Слышишь?
Ловчий знал, что спорить с членом семьи княжеской бесполезно и даже опасно, а потому отдал нож сыну, молвя обескураженно:
— Ему-то он к чему? А мне бы...
— У тебя свой есть.
Дабы загладить вспыхнувшую в избе распрю, Настя сказала радушно:
— Вот и славно, все в сборе, садитесь-ка к столу лучше да поешьте-ка свежего калача с молоком.
Чего скрывать, княжич любил есть у кормилицы, столь искренне и с нежностью предлагала она ему немудреное угощение свое — молоко с хлебом. Наливала ему первому и всегда в одну и ту же глиняную обливную муравленую кружку.
— Вот, деточка, тебе из твоей любимой.
Ловчий и Сысой, да и сама Настя хлебали молоко ложками из общей деревянной миски, а если кому-то и наливала хозяйка в отдельную кружку, то в обычную, без облива.
Съев полкружки, княжич наконец сказал, видимо вспомнив о только что случившемся:
— Да, Сыс, ежели кого из людей ранишь, то нож отберут у тебя.
— Я че, злодей, че ли? — просипел Сысой.
— Вот-вот,— подхватил Митяй, решив, что княжич его сторону берет.— А я про че говорю?
Но княжич, почувствовав это, не стал далее грозить «за рану», то есть поминать про лозу и задницу. Допив молоко, вылез из-за стола.
— Спасибо, Настенька.
— Не за что, деточка. Приходи, не забывай мамку.
Княжич прошел к двери и, уже открыв ее, обернулся:
— Да, мама-княгиня велела вам на пиру быть. Приходите.
— Спасибо, деточка,— растроганно отвечала Настя,— Спасибо, родненький.
3. КРОВЬ И ДУХ
Пестун княжича, Александр Маркович, принялся за дело свое не спеша, как-то исподволь, не стал, как другие дядьки-кормильцы, нудить отрока уроками, а все делал, как бы играя с ним. Даже первый лук не принес ему готовый, а предложил:
— Давай-ка, Миша, изладим лук тебе.
— Давай,— согласился отрок.
Вместе съездили за речку Тьмаку, где густо рос ракитник, срезали несколько ровных упругих ракитин. Воротившись в город, в клети у кормильца изготовили лук, несколько стрел из камышин.
Кормилец показал, как надо лук держать, как стрелу вкладывать. Как тетиву натягивать, как целиться и отпускать ее. И стал стрелять княжич из лука, вначале в стену клети, а потом и в затесь, сделанную пестуном на одном из бревен стены же.
И языку поганскому1 учить начал походя, с вопроса. Отрезая княжичу краюшку хлеба, спросил:
'Поганский - от поган — языческий, некрещеный.
— Миша, ты не знаешь, как по-татарски нож называется?
— Нет. А как?
— Пшак. А дай — «бер». Вот, к примеру, я скажу тебе: Миша, бер пшак. Что это будет значить?
— Дай нож,— засмеялся княжич.
— Верно,— похвалил пестун.
— А как хлеб по-ихнему?
— Нан.
— Ага. Тогда, Александр Маркович, бер нан.
— Молодец. Держи,— протянул ему краюшку пестун.
На второй или третий день, когда княжич из своего лука натаривался1, стреляя по стене клети, за спиной его вдруг возник Сысой. Воспользовавшись отлучкой пестуна, он попросил:
— Миш, дай стрелить.
— На,— не решился отказать своему «молочнику» княжич.
Сысой выстрелил три стрелы, но в затесь не попал, оправдался просто:
— Лук дерьмовый.
— Сам ты дерьмовый,— обиделся княжич и отобрал лук.— Принеси стрелы.
Сысой принес стрелы, выдернув из бревна, одну переломил.
— Я нечаянно, Миша, не серчай.
Княжич промолчал, но не мог скрыть неудовольствия. Сысой потоптался, потом сообщил:
— Миш, а нож у меня уже не отскакивает.
— Ну да?
— Ей-ей. Вот гляди.
Задрав домотканую рубаху, он достал нож, болтавшийся там у пояса на веревочке, взял его за лезвие и, прищурившись, бросил в стену. Нож воткнулся рядом с затесью.
— О-о, здорово,— не удержался от похвалы княжич.— И еще можешь?
— Да хошь сто раз.
Сысой кинул еще несколько раз, и нож ни разу не отскочил от стены, а дважды даже угодил в затесь.
— Сыс, научи меня.
'Натариваться — упражняться в чем-либо.
— Пожалуйста.
Когда Александр Маркович вернулся к своему воспитаннику, то, увидев эту картину, не возмутился, не вмешался, а остановился поодаль и стал с любопытством наблюдать за происходящим.
— Да не так, Миша, не так,— поучал Сысой,— ты кидаешь, словно сам за ним лететь хочешь. А ты кидай его лишь, а сам, наоборот, руку-то отдергивай. Вот гляди, как я буду.
Вечером, явившись к княгине, Александр Маркович сказал:
— Ксения Юрьевна, позволь мне к Михаилу Ярославичу пристегнуть его молочного брата.
— Сысоя?
— Ну да.
— Думаешь, так лучше будет?
— Конечно. Что ни говори, а дети ж еще. Им состязаться друг с дружкой во всем хочется. Друг от дружки научаться станут, перенимать что-то новое. Да и наука не в скуку — в радость им станет.
— А не подавит Сысой Мишеньку? Дубина-то эвон какая растет. Не заслонит?
— А я-то зачем, княгиня? Всякому его место укажу, ежели что. Зато в грядущем у Михаила Ярославича милостник будет самый верный и преданный, который жизни за него не пожалеет.
— Ну что ж, тебе видней, Александр Маркович, бери Сысоя. А как успехи у Мишеньки?
— Пока слава Богу. Кириллицу всю уже одолел. Выучил все буквы.
— Писать не начали?
— Рано еще. Рука плохо писало держит. Вот длань окрепнет, и почнем.
Так вновь когда-то сосавшие одну грудь Михаил и Сысой опять оказались рядом, под крылом одного пестуна, у одного источника знаний. По велению самой княгини Сысою были сшиты новые порты и даже сапоги из телячьей кожи. Последнему обстоятельству он особенно радовался, так как теперь было куда нож совать — за голенище.
Мальчишка понимал, что присоединен к княжичу из милости, и нисколько не обижался на пестуна, когда тот если что-то объяснял, то обращался лишь к княжичу, а Сысоя вроде бы и не замечал. И за успехи хвалил кормилец лишь Михаила, а если что-то лучше получалось у Сысоя, то и тут говорил княжичу: