— Ну, это надо смотреть, кто начал, владыка. Сам же говоришь, Юрий Московский...
— Да,— согласился митрополит,— тут, пожалуй, его грех, Юрия Даниловича.
— У него это не один грех. На нем грехов — как на собаке репья. Он уж себе и Коломну оттягал, удалив рязанского князя.
— Ох, грехи наши, ох, грехи,— вздыхал митрополит, мелко крестясь,— Не ведаю, как и замаливать.
Михаил Ярославич и жалел святого старца, и был благодарен ему, что в свое время удержал Дмитрия от рати, и где-то втайне завидовал митрополиту: ни тебе рати, ни тебе выхода, одна забота — молись за души заблудших, в грехах погрязших. А как князю не погрязть? Пока дань соберешь, сколь мизинных изобидишь, сколь слез насмотришься, воплей наслушаешься. Нет, куда ни кинь, на святом столе легче сидеть, чем на княжеском. Со святого стола лишь смерть ссадит. А с княжеского? Если не сосед, то родственничек, того гляди, спихнет.
Хан Узбек принял великого князя и митрополита Руси в своем дворце вместе, удостоив их высокой чести: не вставать перед ним на колени. Узбек был молод, с усиками в ниточку, с бородкой, едва пробившейся, с тонкими губами, о которых подумалось князю Михаилу: «Зол вьюноша, ох, зол».
К трону хана вели три позлащенные ступени, с одной стороны от него сидела его жена, совсем юное существо, богато одетая и напоминавшая куклу. Сколь ни смотрел на нее Михаил, ни разу так и не увидел, как она открыла рот или хотя бы моргнула глазами.
По другую сторону трона располагались ближайшие советники хана, среди которых князь увидел своего давнего знакомца, Имар-Ходжу. Встретившись взглядом с ним, уловил его поощрительный кивок и улыбку. И даже вроде на сердце полегчало у Михаила: «Хоть один друг среди них. Ну, не друг, так хоть доброжелатель».
Расспросив, по обычаю, высоких гостей о дороге и здоровье, хан Узбек спросил Михаила:
— Ты ведь, Михаил, не простой князь, а великий, отчего ж из года в год выход уменьшается? А?
— Пресветлый хан, у нас почти подряд два года случились неурожайные. В первый год дожди погубили все обилие, и от голода умерло много людей. А на другое лето на хороший хлеб навалилась мышь, расплодившаяся столь густо, что люди опять остались без хлеба. И опять голод и вымирание целых деревень. С кого ж собирать дань?
— Я уже слышал об этом, Михаил. И все же должен напомнить тебе о главной твоей обязанности: о сборе дани и полагающемся нам выходе. Если не можешь хлебом, так вези мехами, медом.
— Я стараюсь, великий хан. Но, как ты знаешь, помимо выхода у меня и других дел много. Оборона княжества. Замирение.
— Ну, в этом я постараюсь тебе помочь, Михаил. Все твои подданные князья будут у меня здесь. И всем накажу, чтоб тебе не перечили и не мешали править.
— Спасибо, великий хан,— искренне произнес Михаил Ярославич,— Это снимет с моих плеч лишнюю заботу.
— Итак, договорились: твое дело — выход, а уж об остальном я позабочусь.
— Договорились,— согласился Михаил и уловил, как радостно заулыбался Имар-Ходжа, видимо тоже довольный таким исходом.
«Ишь, чертушка косоглазый, поглянулись ему мои соболи. Еще бы не поглянуться, от собольих шкурок не только красота исходит, но из кибиток все кусачие насекомые разбегаются. Без собольих мехов они б давно загрызли поганых».
Затем, поздравив митрополита Петра с назначением его на высокий пост в церковной иерархии, хан спросил:
— Ты что, действительно привез нам нового епископа, Петр?
— Да, великий хан, я привез отца Варсунофия на сарай-скую епископию.
— Это, значит, вместо Измаила?
— Ну да.
— Что так?
— Прости, великий хан, не хотелось бы мне в дела церковные людей мирских посвящать.
— А ты посвяти, владыка Петр, посвяти,— усмехнулся лишь краем рта Узбек.— Ну, меня хотя бы. Учти, я еще ни к какой вере не пристал. Выбираю: то ли к твоей, православной, прислониться, то ли к мусульманской. А?
— Я был бы счастлив принять тебя, хан, в лоно нашей Церкви.
— Подумаю, владыка, подумаю. Но ты не ответил на мой вопрос, чем тебе не угодил Измаил?
— Во-первых, он уже стар, пора на покой. И потом, епископ Варсунофий крепок в вере и обширен в знаниях. А на Измаила были жалобы от сарайских христиан.
— Как? Сарайские христиане еще и жалуются на своего владыку?
— Увы.
— Эти рабы на святого отца?
— Перед Богом, хан, все равны без изъятия. И Христу близки более бедные, униженные и обиженные в этой жизни.
— Значит, ваш Бог любит только бедных?
— Я так не говорю, но молитва бедного скорее дойдет до Всевышнего, чем просьба богача.
— Ну что ж, спасибо, владыка Петр, что просветил меня. Но у меня к тебе есть еще вопрос.
— Пожалуйста, великий хан. Если смогу — отвечу.
— Отчего это в твои монастыри людишки бегут, как дети к маме?
— Ты, великий хан, почти ответил на свой вопрос. Куда ж им притекать от бед и горестей, как ни к церкви, ни к роднику православной веры.
— Угу,— буркнул Узбек, но в тоне слышалось не согласие, а отрицание.— Так-так.
Наконец, нахмурившись, хан сказал:
— А я думаю, владыка Петр, что в монастыри не к Богу сбегаются людишки. Нет. От дани бегут. Платить не хотят. Или не так?
«А ведь он отчасти прав,— подумал князь Михаил.— В монастырях и числа не было, и от дани поэтому освобождены. Петру не в дугу сей вопросец».
Но митрополит неожиданно согласился с ханом:
— Ты прав, великий хан, есть и такие лукавцы. Не бывает же стада без паршивой овцы, ты это лучше меня знаешь.
— Хэх,— усмехнулся вполне удовлетворенно хан.— И ты, выходит, прав, владыка Петр.
— Выходит так, великий хан.
Они возвращались от хана к своей кибитке, отведенной им татарами, если и не в восторге от встречи, то вполне удовлетворенные. Хан на прощанье подтвердил их высокие права, пригласил на завтрашний почестной пир. Чего еще надо?
— Ну, как он тебе показался, владыка?
— Не дурак. Стелет мягко пока,— вздохнул митрополит.
Князь Михаил засмеялся:
— Уж не хочешь ли сказать, что жестко спать будет?
— Вполне, сын мой, вполне. Очень уж он за Измаила цеплялся.
— Кстати, ты его действительно смещаешь из-за старости?
— Кабы так, Михаил Ярославич. Не из русских он. Слаб в вере. Говорят, «Отче наш» так коверкает, что не узнать.
— Так как же он в епископы угодил?
— Не ведаю, сын мой, не ведаю. Но полагаю, Тохта надавил на Максима, Царство ему Небесное, он и благословил неуча на сарайскую епископию.
— Что ж ты так хану не сказал?
— Эге, сын мой, у Измаила-то корни поганские, хан бы воспринял это как оскорбление его народа. Нельзя так, нельзя.
— Выходит, ты лукавил, святый отче?
— Выходит,— вздохнул Петр и перекрестился,— Бог простит меня, блага ради согрешил.
12. НОВГОРОДСКИЕ ШАТАНИЯ
Поздно вечером на Городище приехали посадник Михаил Климович с Игнатом Веском. Прошли в горницу к наместнику, заперлись у него, велели одному из воинов никого не пускать даже близко к двери. И однако, несмотря на принятые меры против подслушивания, разговор начали едва ли не шепотом.
— Худо дело, Федор Акинфович,— молвил посадник.— Сказывал тебе: не жми на славян, сорвутся. Вот, пожалуйста, вчера вече было, на тебя жалоб воз.
— За что?
— А то не знаешь? Ты выход трясешь, а в городе бездомных тьма.
— Но Орде чхать на наших бездомных, им выход давай.
— Орде, может, и чхать, но ты этим ставишь палки в колеса великому князю, Федор.
— Я?! — ахнул наместник.— Я — палки в колеса Михаилу Ярославичу?
— Именно ему, Федор Акинфович. Именно Михаилу Ярославичу.
— Да князь Михаил благодетель нашей семьи, да я за него...
— Верю, что за него ты живота не пожалеешь. Но что ему пользы от этого? Ему нужно, чтоб город его сторону держал, а из-за тебя славяне уже готовятся ему путь указать.
— Из-за меня?
— Да, из-за тебя, Федор. Не забывай, ты наместник его. Ты отступился, а спрос с него, с князя Михаила.