— Он сказал: ни о чем говорить не буду, пока не выдадут Федора и Афанасия.
— С ума можно сойти. Во времечко! Когда это было, чтоб Новгород выдавал своих князей? Вон Ярослав иссек самых вятших новгородцев, и то его не выдали. А эти? Федор вон немцев побил, а мы его на казнь? Отблагодарим.
И опять вспыхнул великий спор: выдавать — не выдавать? Решили было не выдавать, но тогда послы в один голос заявили:
— А тогда езжайте сами к Михаилу.
До темноты бились вятшие, надрывая глотки, охрипли даже. Зажгли свечи, а они едва тлеют — столько наорали, надышали золотопоясные. Наконец, как всегда, Лазарь Моисеевич молвил:
— А может, Федора выдать, а?
— Как?! — возмутились упрямые.
Но послышались и другие голоса, почти согласные:
— Но надо ж чем-то кончать. Этак до утра не решим, а Михаил, поди, ждет.
— Почему именно Федора?
— Да потому, что в случае чего за него не будет местника. А за Афанасия ого-го! Данилычей-то эвон сколь, от них после не отмахнешься.
Помялись, покряхтели вятшие, стыдно ведь принимать такое решение. А куда денешься? Не сами, чай, на сие под-вигнулись, князь окаянный толкнул. Эта мысль хоть и дохлой была, но грела чуть-чуть души заблудшие. Грела худо. Невольно всех подмораживало: как брать Федора? Князь ведь. А ну завтрева вверх опять взлетит, он же со свету сживет тех, кто его вязать будет.
И тут опять Лазарь Моисеевич (до чего же мудрый человек!) сказал в тишине:
— А мы свет загасим. И в темноте.
— Правильно,— поддержало несколько голосов.
А Степан Душилович от восторга едва не поцеловал Лазаря в маковку.
— Разумная башка у тебя, Моисеевич!
Но опять задача нелегкая: кого слать за Федором? Все боятся, никто не хочет. Друг на друга посматривают: кто смелее?
— Ну давайте, может, кто добровольно желает? — спросил Степан Душилович.
С добровольцем тоже дело не двинулось. Наконец вызвался Беек:
— Ладно. Я пойду.
Сразу оживились на лавках золотопоясные, нашелся среди них смельчак. Душилович наказывал Игнату:
— Скажи Федору, мол, бояре на совет зовут.
— Ладно. Знаю.
— Да пропускай его вперед, а то самого обротаем,— хихикнул кто-то от окна.
Уехал Беек. В горнице повисла тишина ожидания. А когда ждешь, час вечностью кажется. Пока спорили, время не замечали, а теперь нет-нет да кто-нибудь молвит:
— Ну, сейчас, наверно, он уже на Городище.
— Уговорил бы.
— Уговорит, чай, не мизинные зовут, а самые уважаемые.
— Кто будет вязать-то?
— Пусть Мишинич с Павшиничем, они здоровущие.
— А веревки-то? Веревки? — спохватился Павшинич.
Послали кого-то за веревками, долго ходил, воротился с вожжами волосяными, какие и медведю не порвать.
Мишинич с Павшиничем взяли вожжи, места им уступили у самых дверей. К шандалу со свечами посадили Лазаря Моисеевича:
— Как дверь откроет, сразу гаси.
— Знаю.
И опять ожидание. Кто-то уж в углу храпеть начал, убаюканный тишиной.
— Разбудите там, а то не услышим.
— Эй, проспишь Царствие Небесное.
— А? Че? Пришел?
— Ждал, когда ты выспишься.
И впрямь тут послышались шаги за дверью. Все затаились, кажись, и дышать перестали.
Дверь отворилась, Лазарь фукнул на свечи. Мишинич с Павшиничем набросились на вошедшего. Тот не сопротивлялся, лишь забормотал:
— Господи, помилуй!
— Ты кто? — насторожился Павшинич.
— Я-то Давыд,— промямлил пленник.
— Владыка?
— Он самый,— жалобно ответил Давыд.— Что ж вы, ироды, деете?
— Развяжите святого отца,— закричал Душилович.— Ослепли, че ли?
Архиепископа освободили быстро, Павшинич оправдывался:
— А я-то думаю, отчего не ворохается? Прости, владыка, думали, злодей какой.
— Вижу в окне свет, думаю, дай зайду,— говорил жалобно архиепископ.— Открыл дверь, а тут темь египетская. И вы из тьмы как черти. Было-к не помер.
— Прости, владыка, прости,— заговорил ласково Степан Душилович,— Давай я тебя до покоев провожу.
Подхватил владыку под локоток и повел из горницы, беспрерывно что-то говоря утешительное. Увел.
— Ну, вляпались, братцы. Что ему скажем, Давыду-то?
— Завтра все объясним. Вот что сейчас Степка ему в уши дует?
— За Душиловича не боись, он кому хошь зубы заговорит.
— Огонь-то вздувать? Али как?
— Погоди. Кажись, идет кто-то.
Подошел к двери, чуть приоткрыл, молвил негромко:
— Это я, злыдни, Степан.
Вошел, прикрыл за собой дверь.
— Ну как? Будем огонь вздувать? — вдругорядь спросил из темноты Лазарь Моисеевич.
— Некогда,— отвечал Душилович.— Я слышал, на мосту копыта стучат. Никак, Беек с Федором подъезжают.
Притихли все, затаились в темноте. И впрямь вскоре послышался скрип ступеней на крыльце. Степан Душилович прошептал:
— Мишинич, Павшинич, готовы?
— Готовы.
— Цы-ы...
Князя Федора скрутили тоже довольно скоро, хотя он и умудрился в темноте пнуть Павшинича в пах, отчего тот взвыл и заматерился:
— Г-гад, ты ж мне яйца... У-у-у!
Но за Павшинича, сразу же выбывшего из строя, пособляли Мишиничу ближние из бояр.
Было темно, глаз коли. Связанный князь спросил громко:
— Это вы так благодарите меня? Да?
Степан Душилович, изменив мужской голос на тонкий, почти на женский, чтоб не признал его князь, пропищал:
— Прости, Федор Александрович, но тебя требует князь Михаил Ярославич.
— Стало быть, моей головой откупаетесь?
— Что делать, князь, не пропадать же всем.
▼ Связанного Федора затащили в какой-то чуланчик, чтобы без него решить, как быть дальше. Опасались: не дай Бог прознают мизинные, чего доброго, кинутся освобождать. От черных подлых людишек всего ждать можно.
Совещались в темноте, словно совестились друг дружки:
— Ну, как дальше-то?
— Утром надо везти.
— Нельзя утра ждать. Светать начнет, кто-нито узрит. Да и он шумнуть может.
— Не шумнет. Рот завяжем.
— Надо его в крытую телегу и вывозить немедля. Пока мост, пока Словенский конец проедем, а там, наверно, и светать начнет.
Так и решили, что спокойнее будет вывезти князя до света из города.
К шатру князя у Меты подъехали послы, когда солнце к обеду приблизилось. Степан с Иваном ехали вершними, Игнат на облучке крытой телеги, держал вожжи, правил.
— Князь! — позвал Душилович.— Принимай.
Михаил Ярославич вышел из шатра.
— Приехали?
— Вот как просил: Федор. Бери.
Михаил подошел, заглянул в короб, возмутился:
— Вы что, сволочи! Кого привезли?
— Князя Федора.
— Кто ж так князя возит? Немедленно развяжите, снимите все повязки. Ну!
— Но он же... это...
— Освободите его! — гаркнул Михаил Ярославич.— Быстро, быстро. Игнат!
Беек стал разматывать веревки, сорвал с лица Федора ширинку-утиральник. Ему помогал Степан Душилович, бормоча:
— Хочешь как лучше, а он кричит.
Освобожденный от пут и повязок, Федор повел плечами, щурясь, посмотрел на князя:
— А-а, Михаил Ярославич. Здравствуй.
— Прости, Федор, что так-то... Заставь дураков Богу молиться, они лбы расшибут. Айда ко мне в шатер, перекусим чего-нито.
— Спасибо, Михаил Ярославич.— Федор слез с телеги, разминая ноги, направился к шатру.
— Сысой,— позвал Михаил,— покорми князя Федора чем Бог послал.
— Хорошо,— кивнул Сысой, откидывая полог входа,— Проходи, Федор Александрович.
Михаил Ярославич выговаривал послам:
— Если вы так и Афанасия привезете, я вам башки поотрываю.
— Афанасия мы не выдаем,— нахмурился Степан Душилович.
— Как так?
— А так. Вече решило Афанасия не выдавать. Михаил Ярославич, смилуйся, не позорь ты нас.
— О чести вспомнили, сукины дети. Ну что ж, может, вы и правы. Думаете, так уж мне хочется вас мордой в дерьмо тыкать? Хотя вы и заслужили того.
— Михаил Ярославич, новгородцы предлагают тебе окуп,— сказал Беек, и Степан Душилович взглянул на него с неудовольствием: зачем, мол, сразу-то?