— Да уж запряжено, Федор Акинфович.
— Но надо ж и съестного чего в дорогу там... и прочего.
— Все складено уж, Федор Акинфович.
«Ах ты, старый хрен,— подумал наместник.— Все уж решил за меня. Ну жук». Но вслух другое молвил:
— Спасибо, Никита.
— Не за что, Федор Акинфович, поторопись лепш.
Едва съехал вместе с женой наместник, как вскоре на Новгородской дороге появилась толпа, двигавшаяся в сторону Г ородища.
Никита, взобравшись в седло, выехал толпе настречу. Подъехал почти вплотную, поднял руку.
— Стойте, православные.
Толпа остановилась.
— Зачем на княжье заритесь? — спросил дворский.
— Нам наместник, курва, нужен,— закричали из толпы,— Чего держишь?
— Наместника нет.
— Как нет? Был же.
— Был, а ноне сплыл. Я ему путь указал. Так что на Городище вам нечего делать.
Толпа заколебалась, люди переглядывались.
— Врет он, братцы,— закричал кто-то тонким голоском.— Покрывает злодея.
— Я покрываю? — нахмурился дворский и полез за пазуху. Вытащил крест.— Вот на нем присягаю, нет на Городище наместника.
И, поцеловав крест, опустил его на место. Этому как не поверить? Поверили, заколебались, стали с сожаленьем заворачивать в город. Княжье трогать боязно, непривычно. А как хотелось. Жаль, очень жаль, что утек этот тверской прислужник. А то б была добрая пожива. Жаль.
20. МОР
Вторичное свержение его наместника в Новгороде разгневало Михаила Ярославича. Но гнев свой на Федоре срывать не стал, понимая, что не в нем только дело.
— С чего хоть там началось?
— Да прибежал кто-то из послов, созвал вече, науськал на Данилу Писаря, что-де он с тобой тайно переписывается. Данилу убили.
— Ах, мерзавцы.
— Но этим не кончилось, следом за ним схватили Веска.
— Игната?
— Ну да.
— Его-то за что?
— Что когда-то Афанасия тебе выдал. И утопили в Волхове.
— А посадника?
— Посадник вроде успел в свою деревню уехать.
Михаил Ярославич стукнул кулаком по столу, вскочив, прошелся по горнице. Взглянул на пестуна, сидевшего в углу.
— Ну, что скажешь, Александр Маркович?
— Что тут сказать? Надо идти усмирять мизинных, город без власти — дело дохлое.
— Сысой, готовь дружину. Чтоб все были вершними.
Сысой ушел. Александр Маркович продолжал:
— Придешь в Новгород, первым делом выяви зачинщиков и всех в петлю. Иначе не угасишь замятии.
— Да это-то я уж знаю по Нижнему. И что это за напасть на меня, что ни год — то и беда.
— Почитай, подряд три года неурожаи, отсюда и все остальное. Если еще столько протянется — вымрет Русь,— вздохнул пестун.— Видно, прогневали мы Всевышнего, кару за карой насылает. То дожди, то сушь, то мышь, а то вот замятия за замятней. , Снарядили дружину скоро, князь поторапливал, понимая, что каждый день задержки ухудшает положение в Новгороде, что правит там сейчас не закон, а чернь — сила неуемная и непредсказуемая.
В тороки вязали мешки с сухарями, вяленой и копченой рыбой, сушеным до черноты мясом — все с тем расчетом, чтоб в пути не делать больших остановок, спешить, как позволять будет ход лошадей. Сухое да вяленое не надо варить, можно жевать на ходу.
Через несколько дней добрались до устья Цны. Разбили на берегу лагерь. Под руководством Сысоя установили княжеский шатер.
Михаил Ярославич, едва дождавшись, когда ему поставят шатер, вошел в него, кинул наземь потник, лег и почти сразу уснул. Сказалась накопившаяся за долгий переход усталость.
Проснулся среди ночи от озноба. Позвал вдруг изменившимся голосом:
— Сысой.
— Я здесь, Ярославич...— отозвался милостник.
— Укрой меня. Мерзну я.
Сысой накинул на князя корзно, подоткнул с боков. Спросил участливо:
— Что с тобой?
— Лихоманка навалилась, кажись, все нутро дрожит.
— Может, выпьешь чего?
— Давай, что там?
Сысой нашел в темноте сулею, вынул пробку. Подхватил князя за затылок, приподнял голову, поднес ко рту сулею.
— Пей.
Князь пил, захлебываясь, кашляя. Попив, откинулся на изголовье, сделанное из седла. Прошептал:
— Худо, брат.
Утром стало ясно: князь всерьез занемог. Он задыхался, впадал в беспамятство. Все время просил укрыть его потеплее. Корзно не грело больного.
Чуть свет Сысой поскакал в Волок и воротился оттуда, привезя для больного тулуп. Укрыл его. Но и под тулупом князь дрожал как осиновый лист. Сысой поил князя настоем каких-то трав, привезенных из Волока и предложенных там ведуньей-бабкой: «Попьет два-три дня, и получает ему».
На следующий день чуть свет прибежал с луга запыхавшийся конепас:
— Сысой, беда! Кони дохнут.
— Ты что, спятил?
— Идем, идем, сам узришь.
Сысой бежал вместе с конепасом на луг, на котором уже лежало несколько коней, высоко задрав копыта.
— Счас вон княжий Воронко уже лег.
Они подбежали к Воронку. Он лежал, вытянув шею, тяжело и часто дыша. Возле него стоял другой конепас, беспомощно разводя руками.
— Что случилось? Может, отравились?
— Не, Сысой, это не отрава.
— А что же это?
— Мор. Язва. Ты гляди, начинается понос с кровью. Лошадь ложится, и все, подергает ногами, посучит — и готова. Вон-вон, смотри на Воронка.
И действительно, красавец Воронко, взлелеянный князем, захрипел, глаза налились кровавой мутью, ноги задергались, под кожей пробежала судорога. Ноги дернулись раз-другой, и конь сдох.
— Ну чем-нибудь можно помочь? — спросил в отчаянье Сысой.
— Нет. Надо уходить, немедленно бежать отсюда, пока язва на людей не перекинулась.
— Как уходить? Князь болен.
— Тля, гля, все бегут сюда. Нельзя к коням. Заверни их, Сысой.
— Стой! — закричал Сысой, бросаясь наперерез бегущим воинам.— К коням нельзя.
— Как нельзя? Мой еще живой, я его увести хочу от поветрия.
Никто не стал слушать Сысоя. На уцелевших коней хозяева накидывали уздечки и тянули с луга к лагерю. Конепасов тем более никто слушать не хотел.
— Нельзя, нельзя! — кричали они, носясь от одного к другому.
— А-а, пош-шел ты!
— Ты не видишь, он уже с кровью ходит. Смотри, дурак.
Потеря коня для воина была почти равнозначна собственной гибели. И многие не могли поверить, что в один день внезапно лишились своего четвероногого друга и товарища, который вчера еще нес воина через буреломы и болота, готов был вместе с хозяином ринуться навстречу летящим копьям и стрелам.
Кто-то плакал, стоя над трупом своего любимца, взывая к его душе отлетевшей:
— Ах, Буланый, Буланый, на кого ты меня спокинул?
— Не будет у меня уж такого, как мой Серко.
Все эти Серки, Буланки, Гнедки, Каурки, Игрени, Воронки почти в один день полегли на широком зеленом прибрежье Цны.
Не уцелели и те, которых успели увести в лагерь: к утру почти все околели. Воин Темка с ранья, проливая по коню слезы, взялся снимать шкуру с него.
— Ты что делаешь? — налетел на него конепас.
— Не вишь, снимаю шкуру.
— Ты гля, кровь какая. Гля, дурак.
— Ну и что?
— Гля, она как деготь. Это отчего? Оттого, дурень, что от язвы сдох он.
— Ну и что?
— А то, что и ты, дурак, от того ж сгинешь.
— Ничего, я осторожно.
И ведь снял-таки шкуру, растянул ее на вешале сушиться. Еще и на конепаса ругался:
— Мелет, что не скисло: сгинешь, сгинешь.
Увы, конепас оказался прав. Через два дня у Темки началась рвота с кровью, понос, сильные боли внутри, живот вздуло, и вскоре последовал несчастный за своим конем.
В течение нескольких дней вся дружина опешела — лишилась коней и с ними вместе боевого духа. Князь болел, не мог даже вставать. И когда однажды пришел в себя, сказал Сысою:
— Уноси меня домой. В Тверь. Хочу дома помирать.
— Что ты, Ярославич, не зови незваную. Когда надо, сама придет.
— В Тверь,— повторил князь и прикрыл глаза.
Для князя из шатра сделали носилки и отправились назад, по очереди неся больного. Почти неделю поветрие, свалившее всех коней, преследовало и дружину. На каждом привале оставалось лежать два-три человека. И Сысой запретил их хоронить, полагая, что именно от умерших болезнь переходит на живых, как это и случилось с Темкой. Приказал даже побросать седла, что пытались тащить на себе некоторые воины.