Теперь он крепко спал по ночам и больше ни о чем меня не спрашивал – теперь он отвечал на вопросы.
– Тебе не страшно? – спросил я однажды вечером, перед тем как потянуться к выключателю. На новом месте такие условности, как «уединение» и «личное пространство» были отброшены. Дети спали вповалку в соседнем контейнере, на разбросанных по полу тюфяках, однако у меня оставались некоторые привилегии, которые дает прямая связь с Богом. Пацан устроился тут же, на раскладушке. Я привык слышать, как он сопит под боком, изредка всхрапывая во сне. За долгие годы я забыл, как это – изо дня в день укладываться рядом с другим человеком и по дыханию определять, спит он или нет. – Тебе правда совсем не страшно при мысли, что всему настанет конец?
У меня, признаться, поджилки тряслись. Пацан с удовольствием рассказывал мне на ночь сказки о том, как погибнет цивилизация, и я засыпал, грезя о цунами, о пылевых тучах, застилающих солнце, неизвестных науке вирусах, ежедневно уносящих по десять миллионов жизней. Он в красках расписал, что такое ядерная зима, и мне снилось, будто я покрываюсь волдырями, а мои Дети мрут как мухи: распыляются на атомы с ядерным взрывом, травятся зараженной водой, хиреют от дурной еды и радиоактивных осадков, жмутся друг к другу у костерка в пещере, окруженной ледниками, за которыми садится черное солнце. Вокруг было полно психов, готовых нажать на кнопку пуска ядерных ракет, и безумных ученых, которых хлебом не корми, дай наколдовать черную дыру. Сейсмологи предсказывали извержение гигантского вулкана, запоздавшее на сорок тысяч лет. Нас ожидали катастрофические последствия солнечных бурь, роковой прорыв в нанотехнологиях, падение астероида и восстание машин. (Пацан к нему всерьез готовился, именно поэтому возле каждого электронного устройства в Эдеме лежала кувалда.)
Столько распинаться про знамения, которые, оказывается, были повсюду. Мир превратился в концентрированный раствор, с какими мы возились на уроках химии – уроки запомнились мне только потому, что я заглядывал в декольте своей соседке, когда она наклонялась над пробирками. В пробирках стояли растворы, перенасыщенные веществом, невидимым до тех пор, пока в него не падала последняя частичка. Раз! – и жидкость застывала прямо на глазах. Я так и не врубился, почему, – священные холмики под свитером Дженни Краули поглощали все мое внимание – но на всю жизнь запомнил момент превращения. И только когда пацан стал доискиваться правды, я осознал, что все мы живем внутри такой пробирки в ожидании последней крохотной капли, чьей-то роковой ошибки. Для этого Бог не нужен. Довольно банального невезения или глупой выходки, а уж в это я верил всем сердцем.
Дети не могли оценить аналогию с раствором: по моему совету они отвергли дьявольскую науку и держались подальше от химических лабораторий и всего такого. Возможно, поэтому они не знали страха.
– С чего это я должен бояться? – в ответ спросил пацан. – Ведь я знаю, что Бог очень любит меня.
– «Очень любит»?
– Он привел меня к тебе как раз вовремя, разве нет? Он спас меня. И Он, должно быть, очень любит тебя и Детей, раз привел меня к вам, чтобы я мог спасти вас.
По всему было видать, что он твердо намерен пережить конец света и остаться в живых. Дети его поддерживали. Оно и понятно: детям свойственно наивно верить, что жизнь предпочтительней смерти, перед которой они испытывали животный страх, а о жизненных тяготах они понятия не имели. Дети не представляют себе, каким кошмаром может обернуться жизнь.
А я представлял и давным-давно решил, что, когда меня начнет медленно пожирать рак – а до него доживает каждый, особенно в моей семье, – я прыгну с моста или нажрусь таблеток. Что угодно, лишь бы опередить медленное расползание опухоли, химиотерапию, подкладное судно и адскую боль. За простодушным желанием выжить стояла самонадеянность тех, кто забыл про боль. Мне некого было винить, кроме себя: разве не я вернул им невинность, подменил жестокую правду удобной ложью, научил надеяться? Говорят, люди не помнят боли – помнят лишь то, что она была, но не её самое, не физические ощущения агонии. Боль проходит – и воспоминания о ней стираются из памяти. Поэтому так легко забыть, что боль – это больно, что жить в боли порой невыносимо. С моей помощью Дети забыли об этом, но я помнил. Помнить о боли – единственный способ ее избежать.