— Ага. Я от рождения такой. — бабушка была похожа на меня. Мы с ней всегда были в движении и постоянно спорили. Сидеть спокойно ни я, ни она не умели, чем жутко раздражали наших идеальных родственников.
— Тогда у нас небольшие трудности. — она тяжело вздыхает, и я вижу, как ее глаза в полумраке чащи тускло блестят. Странный цвет. Странный блеск. Что она делает, что ее глаза так блестят? — Расслабься. Успокойся. Иначе ничего не получится.
— В смысле? — я еще и спокойным должен быть, чтобы что-то делать? Мило, мило. Но точно не про меня.
— В том самом. Чтобы сила проявилась, нужно быть максимально сосредоточенным. Никаких дерганий, криков, ссор и так далее и тому подобное. — по Еве это видно. Мадам-кремень, нервы просто стальные.
— Уж не знаю, как у тебя, но у меня сила врубилась в прошлую субботу, в нашу первую встречу. — как быстро время бежит. А я до сих пор не могу полностью поверить в то, что со мной происходит. То ли мое сознание не гибкое, то ли мир вокруг слишком странный. Я склоняюсь к первому — никогда не умел быстро принимать резкие изменения.
— И? К чему ты клонишь? — она вздергивает вверх крупные брови, и лицо ее принимает удивленно-строгое выражение.
— Я тогда был очень раздражен. — ни слова о том, почему и из-за кого. Это не ее дело.
— Правда? Хм… — она хмурится и задумывается о чем-то. Ненадолго, всего на пару секунд. — О таком мне тоже рассказывали. Значит, ты ведьмак-вспышка.
— Хочешь сказать, ведьмаки еще на что-то делятся? — я не смог запомнить даже половину из того, что мне рассказали в пятницу и субботу позапрошлой недели. Если меня начать опрашивать по полученной тогда информации, я завалю тест с вероятностью в шестьдесят процентов. Но меня уже пичкают чем-то новым. Мой мозг такими темпами просто взорвется к хренам.
— Да, на два типа. Ведьмаки-капли и ведьмаки-вспышки. — Ева ухмыляется своим мыслям, смотря прямо в мои глаза. От этого насмешливого взгляда меня начинает чуть потряхивать. — Первым нужно полное спокойствие и умиротворение, чтобы делать свое дело, вторым же нужно быть постоянно на взводе, чтобы иметь доступ к силам. Первые более распространенные, но с управлением силы у них дела обстоят плохо. Вторые не так часты, но у них неплохо с вниканием в Истины.
— И от чего это зависит? — что-то мне подсказывает, что от темперамента.
— От темперамента. — вот, а я о чем думал! — Меланхолики и флегматики — стопроцентные капли. Сангвиники — как капли, так и вспышки. Холерики — чистые вспышки. — интересно, Ева понимает, что я едва ли смогу все это запомнить? — Ладно, не буду пичкать тебя новой информацией. Потом набросаю тебе схемы и рисунки. Пока давай займемся практикой.
— О, да запросто. Дай я выйду из себя, там и поговорим. — это не составит особого труда.
Надо просто думать о родителях. О Долорес и Гарольде, моих нерадивых мамаше и папаше. О том, что родили они меня потому, что хотели иметь стакан воды в старости. О том, что назвали они меня Энджелом. О том, что эти старые маразматики, посчитав чудом рождение здорового ребенка в их сорок и сорок с хвостиком, решили воспитать себе идеал. О том, как они учили меня читать, считать и писать еще с тех пор, как я в подгузники писал и под стол пешком едва ходил. О том, как с моего пятилетия они решили применять метод психологического, а затем и физического давления. В конце концов о том, как они относились к бабушке, которая защищала меня от ударов и хлестких слов, а они гнали ее прочь и запрещали мне приближаться к ней. Эти ублюдки хотели как лучше? Ха три раза! В их головах было одно — образ людей, которыми они не стали! Заваливший экзамены в Йель папаша, вылетевшая из Калифорнийского университета мамаша. Ни один из них не добился ничего, но хотел, чтобы это смог я. Но почему-то вместо метода мягкого убеждения и родительского направления они выбрали способ унижений, битья и приказов. Я был бы им хорошим сыном, я это умел, когда хотел. Но они не были хорошими родителями. И потому не заслужили хорошего сына. Как я не заслужил счастья.
Вуаля, я готов крушить и бить мордасы. Желательно — этим двум ублюдкам.
— Ну как, что-нибудь есть? — Ева, пока я раздражал себя мыслями о ненавистной мне семье, увлеченно копалась в телефоне. Но стоило мне только дернуться в ее сторону и оскалить зубы, как она уже готова была учить меня дальше.
— Неа. Вообще ничего. — я смотрю на нее, но за ее спиной не вижу ничего. Даже намека на дымок нет.
— Продолжай тогда. Я пока ничем с этим помочь не могу. — и снова уткнулась в телефон. Окей.
Так, о чем еще можно подумать? О том, как мама в детстве за любую провинность называла меня криворуким неспособным мальчишкой и пускалась в долгие рассуждения о том, кто я и как я далек от их идеала? Пожалуй. О том, как отец впервые ударил меня ремнем после того, как я дал в нос мальчишке-сверстнику за то, что он меня начал колотить всем что под руку попадалось? Да пожалуйста! Я помню все — каждую их оплошность, каждое их едкое словцо и крепкий удар. Я не забыл ничего — и не забуду никогда. До сих пор не понимаю, как у такой женщины, как моя бабушка, мог родиться такой сын, как мой отец? Это как должно было так выйти, чтобы от склочной, но заботливой и любящей Агнесс отпочковался холодный, помешанный на совершенстве Гарольд?
Я снова смотрю на Еву, чувствуя, что нахожусь на грани очередной вспышки агрессии, которые так часто преследовали меня в мои тринадцать. Эти вспышки могла усмирить только бабушка. Но теперь… Теперь я сам могу погасить этот гнев, стоит только захотеть. Но мне это не нужно.
— Получилось! — я вижу!
За спиной Евы клубится туман. Насыщенно-синего цвета, он отходит от ее плеча и обволакивает ее голову и шею. Его очертания еще более размытые, чем у первых виденных мною силуэтов, потому я не могу хоть как-нибудь сравнить черты лица дыма и моей наставницы. Но очевидно, что этот дым не радостен. Его «голова» клонилась к груди, а руки были сложены у лба в молитвенном жесте.
— Видишь? — я могу только кивнуть. Меня разрывает от смеси эмоций — гнева, страха и зачатковой радости. — Насколько отчетливо?
— Не очень. Только очертания. — язык едва ворочается в моем рту, сердце бешено колотится в груди. Мне интересно — впервые с тех пор, как я во все это впутался.
— И то неплохо. Что ж, теперь мы знаем, что ты очевидная вспышка. — она пихает телефон в карман брюк. — Значит занятия мы сможем проводить не наедине, а в людных местах.
— Стоп-стоп-стоп! Сначала мои вопросы, потом двинем дальше, окей? — она только закатывает глаза, но затем медленно кивает. — Замечательно! Я тут на днях подумал — вы ведь мне так и не объяснили, как я должен найти этого Харона? Да, с использованием силы, но как?
— Я и собиралась тебе это рассказать сегодня. — Ева возвращается к скамейке и вальяжно усаживается на нее, закинув одну руку на подлокотник, а вторую — за голову. — Садись давай. Я постараюсь тебе все объяснить.
Никаких вопросов! Упасть рядом с ней на скамейку и начать слушать — проще простого. Я весь во внимании и даже притоптываю правой ногой в ожидании захватывающего рассказа.
— Хаа… Так, начнем с того, что дымные фигуры за каждым человеком — Истины. — об этом уже говорили, но если ей так проще будет начать, я готов еще раз послушать. — Они отображают суть человека, его истинные помыслы и его истинное лицо, если можно так выразиться. Естественно, Истины друг от друга отличаются. По цвету. У них есть целая палитра цветов. Синие — грустные люди, которым плохо или тяжело жить. Красные — озлобленные, раздраженные и агрессивные люди, которые готовы влезть в любой конфликт. Зеленые — дети, люди, которые еще только раскрывают себя. Желтые — люди творческие, прогрессивные, которые совершают какие-то открытия или находятся в процессе познания. Черные — убийцы, насильники и просто отвратительные элементы общества. Наконец, светло-серые, почти белые — обычные люди, которые не испытывают сильной печали, невыносимой злобы или не рвущиеся к знаниям со рвением ученого. — у нее такое воодушевленное лицо. Похоже, она действительно рада это рассказывать. Так вдохновенно вещает, как моя мать о прелести их воспитания.