Я поднимаюсь с кровати. Больше на инстинктах, на каком-то непонятном мне двигателе, который почему то все еще работает. Возможно, на простом “надо”. Надо почтить их память. Надо быть там, когда все мое счастье будет спрятано под толщей земли. А может, просто потому, что я должен что-то делать. Должен встать, должен пойти, иначе сойду с ума от тишины и мыслей, которые душат.
В любом случае, я поднимаюсь. Не ощущаю жара и боли, когда солнечный лучик бьет по глазам. Просто моргаю, разворачиваюсь и медленно бреду на кухню, оставляя позади одеяло.
Сон, этот странный сон… Порождение моего сознания. Очередная его попытка уверить меня в том, что Томми, мой малыш Томми, еще жив. Что эта ниточка уцелела. Я хочу зацепиться за нее. Но натыкаюсь на стену. Как в переносном значении, так и в обычном. Боль отрезвляет и возвращает апатию.
Может ли он еще быть жив? Прошло уже четыре дня. За четыре дня Хаос мог сделать с Томми что угодно. Возможно, сейчас малыш лежит где-нибудь под мостом Сван Вейли, утопленный, пожранный ненасытной тварью. Возможно, искать его живым уже нет смысла. А я все надеюсь, так глупо и так отчаянно, что даже смешно становится.
Могу ли я еще надеяться на лучшее? Могу ли я пытаться? Сегодня - похороны моих друзей. И это лишает какой-либо воли к движению. Ведь… Ведь это моя вина. Моя и только моя.
Если бы они не были знакомы со мной, они были бы живы. Если бы я не навел Хаоса на них, они были бы живы. Наконец, если бы он выбрал меня, они были бы живы. Эти мысли преследовали меня четыре дня. Я заглушал их как мог. Был слишком занят, чтобы думать - преследовал, бегал, гнался, искал, и так снова и снова, до черных пятен перед глазами, до боли в натруженных мышцах и благостной пустоты в голове. Но сегодня я не могу снова сорваться с места, позволяя потоку времени унести мысли прочь. Сегодня последний день, когда я могу попрощаться с друзьями и сказать им “прости”, которое ничего уже не исправит.
Могу ли я ненавидеть кого-то сильнее, чем ненавижу себя сейчас?
***
Харон отвез меня на кладбище прямо к началу церемонии. Всю дорогу я сидел тихо, сложив руки на коленях и смотря в окно, на пролетающие за ним пейзажи города. Я не позавтракал, но голода не чувствовал. По сути, я вообще ничего не чувствовал, кроме, разве что, пустоты. Я не мог нормально двигаться, но боли не чувствовал. Смерть физическая не дышала мне в спину, но морально я чувствовал ее холод и молился, чтобы ее объятия настигли меня как можно скорее.
- Мне забрать тебя? - Я почти не слышал Харон - только стук крови в своих ушах.
- Нет, - голос почти не подчинялся мне. Невыплаканные слезы просились наружу, умоляя снова дать себе волю.
- Мортем… - он не останавливал меня. Не держал за руку, не умолял остаться, не просил отказаться от всего и не причинять себе больше боли. И за это ему спасибо. - Прости.
- Не за что, - не за что тебя прощать. Потому что вина за смерть Гейла, Коста и остальных лежит только на мне и на руках твоего дядюшки.
Больше я его не слышал - рванул вперед, оставляя позади и машину, и тяжелый взгляд грустных янтарных глаз. Ветер шелестел в кронах стоящих тут и там дубов, играл травинками под моими ногами, раскачивал цветы у оград. Небо было чистым, солнце светило так ярко… Как будто бы ничего не произошло. Как будто бы все было как прежде. Но как прежде ничего не было.
Южное кладбище встретило меня оживлением и мамой Гейла у витых ворот.
- Здравствуй, Мортем, - она почти не изменилась с того времени, когда мы виделись в последний раз.
Все те же светлые жидкие волосы, собранные в хвост. Все то же осунувшееся серое лицо с грубыми чертами. Все та же схожесть с сыном, которого у нее и у меня забрали. Вот только глаза ее сегодня были красными, а под ними пролегли глубокие темные круги. Черное платье ей совсем не шло - словно она сняла его с другого человека.
- Здравствуйте, тетушка, - она всегда так любила улыбаться, несмотря на то, что муж ее бил, а жизнь трепала снова и снова. Но сегодня она не улыбалась.
- Как ты себя чувствуешь? - Стандартный и, казалось бы, ничего не значащий вопрос, но ее холодная ладонь на плече дает понять, что ее это действительно волнует. Я не могу не задаваться вопросом, не думает ли Лина о том, что лучше бы вместо ее сына под Галаверским мостом оказался я.
- Не очень, - мне не хватает сил на более подробные и развернутые ответы. Да и кому хватило бы? - А вы…
- Я держусь. Спасибо Марисе, - значит, мама Бобби поддерживает ее. Хорошо… Это хорошо. У нее будет шанс жить дальше. В конце концов, она не заслужила этих мучений.
- Простите, что не уберег Гейла, - слова сорвались с моих губ слишком легко. Даже укола боли не последовало - только очередная волна пустоты накатила.
- Это не твоя вина, Мортем. Просто… Просто жизнь жестока, вот и все, - она опускает глаза в землю и шумно вздыхает. - Так она устроена, Мортем. Богу нравятся хорошие люди, и он призывает их к себе, чтобы там они были счастливее, чем могли бы быть здесь.
- Возможно… - я надеюсь, Гейл счастлив в Храме Жизни. Надеюсь, он заслужил право быть там, а не гнить в Ничто. Он ведь был достаточно хорошим для этого человеком.
- Ох, прости, - она утирает слезы, выступившие в уголках ее потемневших голубых глаз. Простите меня, простите, что моими усилиями вашего сына увели туда, на ту сторону, куда нам не дотянуться. - Пойдем. Церемония скоро начнется.
- Хорошо, - я следую за ней, но словно бы на автомате.
Так плохо мне не было даже в день похорон бабушки. Тогда я мог кричать, ссориться с родителями, проклинать несправедливые небеса. А теперь… Теперь могу только скупо говорить с матерью, у которой отобрал сына, и ненавидеть. Диггори, мир и себя - все как и утром, только сильнее, тяжелее и горше, до горького привкуса слез и словесной отравы на языке.
Когда мы подходим, вокруг большого участка уже толкутся люди. Среди собравшихся я вижу некоторых родителей моих друзей - маму Бобби, родителей Алекса и Винса, старшую сестру Родриге. С другой стороны, ни матери Коста, ни родителей Томми я не вижу. Одна не смогла оторвать свою пизду от члена даже чтобы похоронить родного сына, вторые… Черт знает, что со вторыми. Да и не нужно их здесь - после того, что устроил нам Мэл Каста…
Боль обжигает. Устроил. Вот именно, что устроил. Больше он этого не сделает. Теперь нет ни Гейла, ни Алекса, ни Ронги. Томми пропал без вести. Остался только… я. И больше мы не пробежимся с друзьями по улице, больше не устроим шумный балаган, больше не будет ночного кутежа, после которого нас заберут в полицейский участок или больницу - не раздельно, а вместе, так, чтобы мы и там продолжали улыбаться и смеяться до икоты.
Почему терять так больно? Почему вообще надо кого-то терять?
Я подхожу к небольшой толпе скорбных родственников, но все равно остаюсь в стороне. Они не обращают на меня внимания в своем всепоглощающем горе. И мне от этого только легче. Я так боюсь увидеть в их глазах вопрос “почему ты?”. Почему я, а не они смогли пережить тот день?
Я тоже задаюсь этим вопросом. Снова и снова, до кошмарной боли в напряженной челюсти.
Зачем я был нужен этому миру, если все, что я мог ему предоставить, уже исчерпало себя?
***
Похороны прошли на удивление тихо и спокойно. Двенадцать гробов под заунывное пение приглашенного священника из церквушки при кладбище опустили в землю. Некоторые плакали - мамы Бобби и Винса не сдержались. Но в большинстве своем семьи моих погибших друзей молчали. Лишь тяжело дышали и перебирали дрожащими руками вещи. И в этом я был с ними един.
Под ярким солнцем, в день, когда ни единого облачка не закрывало небесной синевы, двенадцать закрытых и пустых гробов опустились в землю и оказались закопаны. Двенадцать кучек земли - символ двенадцати оборванных жизней.
Когда все подходили прощаться, я встал в хвост этой небольшой колонны. Потому что знал кое-что, чего не могли знать остальные.
Я не сдержался, да. Упал на колени перед могилой Гейла и захлебнулся всхлипом, задушенным в моем истерзанном слезами горле. Слезы не покинули моих глаз даже когда сорвался голос.
- Прости меня… Я так и не купил тебе новый джин-тоник, - это все, на что меня хватило.