Визави оказалась одной из хористок, на которую Смбат до этого ни разу не взглянул.
«Будущий Барнай» порядком уже подвыпил и со слезами посвящал сидевшего рядом офицера в душевные муки служителей искусства. Напились также Мелкон и Мовсес. Папаша, улучив удобный момент, взял стул и подсел к певице. Поднялся общий хохот.
– Тронулся Папаша! Папаша теряет над собой власть! – раздалось отовсюду.
Певица, уже слышавшая о богатстве бывшего повара, одарила его очаровательной улыбкой.
Гриша что-то шепнул примадонне, подливая ей шампанского.
– Господа! – воскликнула певица, поднимая бокал. – Там, где веселье, нет места раздорам.
– Внимание, внимание! Сама богиня вещает, – раздался голос Гриши.
– Я пью за здоровье Микаэла Марковича и Мелкона Амбарцумовича и прошу их поцеловаться в знак примирения.
– Целоваться, обязательно целоваться, ура! – слышались дружные возгласы.
Часть гостей окружила Микаэла, другая – Мелкона; подталкивая друг к другу, их заставили поцеловаться. Примирение воодушевило всех. Теперь уже можно было продолжать пиршество без всякого стеснения. Смбат возмущенно наблюдал сцену примирения. Значит, в этом кругу слово не имеет цены. Неужели чувство чести незнакомо этим людям до того, что они способны обниматься через час после нанесенных друг другу тяжких оскорблений?
Микаэл также терял самообладание – актриса обворожила его своими недвусмысленными улыбками и обольстительным голосом. Время от времени он осторожно пожимал локоть соседки, не встречая заметного сопротивления.
– Когда ваш бенефис? – спросил он, наконец.
– В ближайшее воскресенье.
– Могу я надеяться, что в этот день вы пообедаете со мной?
– С удовольствием.
– И поужинаете?
– Этого обещать не могу. Все зависит от публики. Быть может, меня пригласят со всей труппой.
– Вы разрешите мне теперь же исполнить один приятный долг?
– Что вы хотите этим сказать?
– Вот что! – ответил Микаэл и, сняв брильянтовое кольцо, попросил у певицы разрешения надеть его на палец.
Красотка взглянула на искрящийся брильянт и прикинулась смущенной.
Нет, нет, подношения она обычно принимает в храме искусства. Но, ах, какой чудесный камень, какая отделка! О нет, она не примет! Что скажет Смбат Маркович?
– Посмотрите, как он глядит на нас…
Самолюбие Микаэла было задето. Ведь он человек самостоятельный, и брат не имеет никакой власти над ним. Он нарочно, в кругу товарищей, подносит ей кольцо, чтобы доказать свою полную независимость. Друзьям он уже сообщил о контрзавещании. Было решено завтра же в последний раз предложить Смбату добровольно признать законность этого завещания, иначе дело поступит в суд.
– Помогите мне, Гриша, – обратился Микаэл к товарищу.
– Простите, Елена Анастасьевна, – сказал Гриша, пытаясь надеть кольцо на указательный пальчик певицы. – Мы – грубые кавказцы. Когда слово не действует, прибегаем к силе…
– Скажите лучше: рыцари без страха и упрека. Можно ли обижаться на вас? – ответила певица, протягивая палец. – Какие у вас изящные руки – прелесть! – прошептала она, лаская пальцы Микаэла.
Этой легкой лаской дива наградила Микаэла за ценный подарок.
– О чем вы там шепчетесь? – раздалось со всех сторон.
– Да ничего, – засмеялась певица, – я слегка порезала палец, и Микаэл Маркович перевязал его.
И, подняв руку, она как бы нечаянно похвастала подарком. Ей хотелось вызвать зависть у других, но не удалось. Кое-кто усмехнулся легкомыслию Микаэла: стоило ли до бенефиса делать такой богатый подарок? Это мещанское тщеславие.
Смбату стало стыдно за брата, но он сдержался.
Все уже были пьяны, кроме грека и евреев. Поляк незаметно скрылся. От табачного дыма и чада трудно было дышать.
– Как жарко! – заметила певица, готовясь встать.
Дело в том, что румяна на ее лице таяли, а пудра осыпалась, и ей приходилось то и дело пудриться.
– Да, жарко, – повторил Мовсес, собираясь скинуть пиджак, но ему помешали.
– Дайте спичек, – крикнул Мелкон, не сумевший побороть зависть к Микаэлу. – Небольшой фейерверк в честь богини искусства…
Он сплел из нескольких кредиток подобие венка, намочил их бенедиктином и положил на тарелку; в середине венка он поместил фотографию певицы. Спичка вспыхнула, и кредитки загорелись, освещая портрет дивы радужным пламенем. Эффект был полный. Раздались рукоплескания, грянула музыка. Под фотографией уцелели несколько сторублевок. Мелкон поднес этот венок «Богине искусства».
– Дико, но оригинально! – восхитилась певица, громко смеясь и пряча кредитки в ридикюль.
Хористки жадно следили за этим зрелищем, завидуя примадонне. Вдруг они пискливо затянули какой-то дуэт.
Папаша бросил им в бокалы по паре золотых и украдкой поцеловал в шею одну из девушек.
– Браво, Папаша! Брависсимо! – воскликнула певица, от зоркого ока которой ничто не ускользало.
Сутолока все больше и больше нарастала.
Гришу бесило, что певица больше занята Микаэлом; он со злости дважды выплеснул на сазандаров шампанское. Мовсес подшучивал над хористками, время от времени ржал, как ретивый жеребец, и кусал девушкам плечи, вызывая ревность в стареющем Папаше. Мелкон то и дело целовался с соседями, как пьяный провинциальный репортер. Кязим-бек все чаще подходил к примадонне и прикладывался к «эфирной ручке», все еще не решаясь подняться выше. Князь Ниасамидзе вывел на балкон расклеившегося тенора и опрокинул ему на голову ведро холодной воды. Белобрысый лезгин с толстой шеей мысленно сравнивал хористок, не зная, кому отдать предпочтение… Исполняющий обязанности мирового судьи, произнеся заключительную речь, воодушевился до того, что хлопнул бокалом о бутылку и разбил его вдребезги.
Смбат думал о том, что уже поздно, время покинуть бесшабашную компанию, но какая-то невидимая сила приковала его к месту. Он не испытывал удовольствия, но и не скучал. Все. что здесь творилось, противоречило его нравственным убеждениям, претило его вкусам, но в то же время таило в себе какую-то демоническую силу, парализовавшую его волю.
Офицер с бутылкой шампанского подошел к певице. Он расстегнул китель, заложил руку в карман синих рейтуз и громко попросил внимания. Никто его не слушал. Тогда, хлопнув по плечу тамады, он крикнул:
– Слушай, дружок! Слушайте, господа! – И, на минуту
овладев вниманием, продолжал: – Господа, я видел в Москве, как чтут искусство наши именитые богачи. Вам этого не понять, вы – азиаты… Слушайте, слушайте! Края хрустального бокала слишком грубы, чтобы воздать почести искусству, понимаете, черт побери!
Певица не могла догадаться, к чему клонит пьяный офицер, и не на шутку испугалась его налитых кровью глаз. Эти офицеры вообще падки до скандалов.
– Господа, было время, когда и я купался в шампанском. Увы, отцовские капиталы! Позвольте же, черт вас побери, хоть раз тряхнуть стариной…
Он, нагнувшись, ухватил певицу за ножку.
– Это принято всюду, где умеют, черт побери, прожигать жизнь!
Певица уже поняла, в чем дело, сняла туфлю и передала офицеру.
– Да здравствует Мельпомена, обладающая столь очаровательной ножкой! – воскликнул офицер и, налив в туфлю шипучий напиток, поднял ее над головой. – Во имя искусства! Во имя любви к искусству!
– Ура! Ура! – гремело со всех сторон.
И все выпили по туфле шампанского, все, кроме Смбата Алимяна, слыхавшего ранее о подобных выходках, но первый раз наблюдавшего их теперь воочию.
Певица хохотала до слез при виде необычной чести, которой удостоилась ее туфля.
– Это не ново. Мы видали номера и почище, – обратился Гриша к офицеру и, достав из кармана пару новеньких атласных туфель, нагнулся и надел на ножки певице.
Неглупая и практичная примадонна сообразила, что дело заходит далеко и бог весть чем может кончиться. Быстро поднявшись, она прижала руку ко лбу, другую – к сердцу, и потупилась.
Микаэл в замешательстве обнял ее за талию.