— Почему вы так уверены, что ваша вера лучше, чем моя?
— Но это же очевидно, ведь у вас вообще нет никакой веры.
— Тем лучше! — заметила принцесса. — Быть может, я в ваших глазах и совершаю преступление, не поклоняясь вашему Богу, но в моих глазах еще худшим преступлением было бы делать вид, что поклоняюсь ему, не имея в душе ни капли веры и почитания. Или вы не согласны?
— Мне никогда не доводилось взглянуть на вещи с этой точки зрения. Но здесь не тот случай. Христос есть истина.
— Долгие годы общения со столь образованными людьми, как Охеда, Хуан де ла Коса или донья Мариана Монтенегро заставили меня прийти к выводу, что для европейцев подобные истины сводятся к обычной географической проблеме. Бога провозглашают истинным или ложным в зависимости от того, в каком государстве мы находимся; однако границы этих государств меняются слишком часто, и это кажется мне полной нелепостью.
— Я вызвал вас не для того, чтобы вести богословские споры, — резко переменил тему губернатор, которого эта беседа начала изрядно раздражать. — Я должен услышать ваш ответ на мое предложение. Вы готовы отдать приказ?
— Приказ об учреждении рабства? Разумеется, нет!
— Вы хоть представляете, в какое положение себя ставите?
— Разумеется, представляю.
— И вас это не пугает?
— Гораздо больше меня пугает участь марионетки в ваших руках, эта роль мне по-настоящему ненавистна.
— Вы могли бы предотвратить страдания и гибель ваших людей.
— Гибель — возможно. Но вот страдания — никак, поскольку для меня совершенно ясно, что их судьба — страдать под гнетом вашей тирании, пока они не исчезнут с лица земли. Я знаю, так и будет, но не желаю этому способствовать.
— В таком случае я предам вас суду за измену.
— За измену? — удивилась Анакаона. — Измену кому? Я родилась королевой, так что изменить я могу лишь самой себе, а этого я не делала, — Золотой Цветок горько улыбнулась.
Этот разговор навсегда остался в памяти брата Николаса де Овандо, хоть он и рад был бы о нем забыть. Более всего угнетало его то, что эта «дикарка» привела блестящие аргументы, каким позавидовали бы большинство его знакомых богословов. А хуже всего то, что эти аргументы подрывали его мировоззрение, заставляли усомниться в самых твердых убеждениях, а, главное, вынуждали пересмотреть свои взгляды относительно превосходства белой расы над неграми и краснокожими.
Вернувшись в столицу и уединившись в своих апартаментах в алькасаре, он от души пожалел, что не может спросить мудрого совета у брата Бернардино де Сигуэнсы, ведь что бы он ни наговорил монаху в минуты гнева, губернатор не мог не понимать, что крошечный францисканец — единственный человек на свете, способный говорить с ним начистоту.
Одиночество власти давило как никогда. Жалел Овандо и о том, и чувство это было намного сильнее, чем он мог признаться самому себе, что уже не представится ему случай вновь побеседовать с францисканцем по душам. Только в этих разговорах он мог быть до конца честным, потому что доверял собеседнику.
Он вынужден будет скрепя сердце принимать решения и отдавать приказы, которые ему глубоко противны, но более всего угнетало его то, что некому больше оспорить даже самое пустяковое из этих решений.
Он не доверял никому из своих советников. В последние дни губернатора и вовсе не покидало ощущение, что он все глубже увязает в какой-то липкой, вязкой, непроницаемой паутине чужих поползновений и интриг, многие из которых просто не поддавались никакому осмыслению и пониманию.
Жажда наживы тех людей, кто пересек океан, спасаясь от нищеты или правосудия, поистине не знала границ, и теперь все эти зловещие личности, что еще несколько месяцев назад побирались в поисках работы или куска хлеба, а ныне щедро наделенные землями и рабочей силой, посматривали вокруг с надменностью героев крестовых походов.
— Его превосходительство губернатор Кокибакоа просит аудиенции, — прервал его размышления чей-то голос.
— Кто? — рявкнул Овандо, раздраженный, тем, что этот толстяк — его личный секретарь — прервал размышления.
— Его превосходительство губернатор Кокибакоа.
— Еще один самозванец? — выкрикнул он в бешенстве. — Гоните его в шею!
— Боюсь, это нелегко будет сделать, ваше превосходительство, — с легкой робостью в голосе заметил толстяк. — Позвольте вам напомнить, что это не кто иной, как капитан Алонсо де Охеда, которому ничего не стоит в одиночку расправиться со всей вашей личной гвардией.