В таверне «Четыре ветра», ставшим наряду с борделем Леонор Бандерас местом сборищ всех бездельников острова, теперь каждый вечер бузили горячие головы, требуя высылки с острова отважного францисканца. Между тем, губернатору предстояло решить еще более серьезную проблему: как можно скорее покончить с принцессой Анакаоной.
— Каждый день, пока она жива, гибнет с полдюжины индейцев-пеонов, — говорил он себе. — Это слишком высокая цена за жизнь так называемой королевы.
Овандо сделал последнюю попытку убедить Золотой Цветок, чтобы она приказала своим соотечественникам прекратить самоубийства и добровольно служить новым хозяевам, но вновь столкнулся с непреклонностью этой женщины, упорно не желавшей сгибаться, сколько бы на нее ни давили.
Писарро, не упускавший ни единого слова из разговоров посетителей таверны, однажды ночью вернулся домой и, растолкав спящего Сьенфуэгоса, без долгих предисловий выпалил ему в лицо:
— Уходи отсюда, уходи как можно скорее!
— Почему? — спросил огорошенный канарец.
— Тебя ищут. Тебя и всех тех, кого можно обвинить в измене, чтобы повесить заодно с принцессой, — объяснил Писарро. — Видимо, Овандо считает, что так ее казнь будет выглядеть более справедливой. Повесить двоих-троих испанцев и одну индианку — и все проблемы решены!
— Вот сукин сын! А при чем тут я?
— Они составили список всех, кто, по их мнению, заслуживает виселицы, и капитан Педраса вспомнил про тебя. Он до сих пор не может тебе простить того проигрыша, когда ты убил мула ударом кулака. Ты в самом деле это проделал? — удивленно посмотрел на него Писарро.
— Ну, в общем-то да.
— Но как?
— Это старая история, — ответил канарец, желая переменить тему. — Так ты думаешь, меня здесь найдут?
— Конечно, — ответил Писарро. — Сейчас тебя ищут у Охеды и Бальбоа, с которыми тебя все видели; но очень скоро кто-нибудь вспомнит, что и я тоже крутился рядом, и тогда они придут сюда, — он покачал головой, усмехнувшись каким-то своим мыслям. — И если тебя здесь найдут, мы оба отправимся на виселицу вместе с принцессой, а я бы предпочел оказаться с ней в постели, а не в могиле.
— Хорошо, — уступил Сьенфуэгос. — Я спрячусь в сельве.
— Зачем? Ты все равно ничем ей не поможешь, — он сел рядом и посмотрел канарцу в глаза. — Возвращайся к своим! Спасай своих близких и забудь об этом дерьме.
— Я многим обязан Анакаоне, — покачал головой канарец.
— Ты ничем не можешь ей помочь, лишь подставишь под петлю собственную шею, — Писарро легонько коснулся его плеча. — И потом, ты же слышал, что сказал Охеда: она предпочитает умереть с достоинством, да и ты, насколько я помню, разделял ее мнение.
— Если я сказал, что я ее понимаю, это не значит, что я с этим согласен, — заметил Сьенфуэгос. — И я собираюсь сделать все возможное, чтобы ее спасти.
— Другие уже сделали все возможное, — бросил Писарро. — Вон они, уже два дня качаются в петлях на деревьях.
— Боже милосердный! — воскликнул Сьенфуэгос. — Эта женщина так прекрасна, так полна жизни!
— То же самое могу сказать и о твоей жене. Охеда рассказывал мне о ней. Ты должен думать прежде всего о ней и о детях, а значит, должен спасти свою шею.
Это был лучший совет, который Писарро мог дать в таких обстоятельствах, но все же Сьенфуэгос не торопился ему следовать, все еще не в силах смириться с мыслью, что несчастная принцесса, которая столько им помогала, подвергнется такому страшному унижению, повиснув в петле на глазах обожающего ее народа.
— Ты не знаешь, ее собираются казнить публично? — спросил он, не желая расставаться с последней надеждой.
— Разумеется. В данном случае публичность казни имеет гораздо большее значение, чем в любом другом. Чтобы индейцы признали ее мертвой, они должны собственными глазами увидеть ее тело, и Овандо это прекрасно известно.
— Тогда я его убью.
— И что толку? — безнадежно спросил Писарро. — Зло уже свершится, а месть — глупое развлечение. Самое глупое и бессмысленное, какое только можно представить.
— Кто тебе это сказал?
— Это я так говорю. Не забывай, уж у меня-то достаточно причин для мести, хотя бы моим братьям, но я не собираюсь им мстить, — он горько улыбнулся. — Однажды меня укусила свинья, а я в отместку перерезал ей глотку. И что же? В ту же минуту до меня дошло, что, если я брошу ее посреди поля на съедение падальщикам, отец на мне живого места не оставит, вот и пришлось тащить ее до самого дома. Тогда-то я и понял всю бессмысленность мести.
— Ну, не всегда месть бывает бессмысленной.
— Может, и не всегда, но когда речь идет об убийстве человека — почти всегда, — он поднялся, давая понять, что разговор окончен. — Так что оставь Овандо в покое. Забирай родных, отправляйся с ними на остров вашей мечты, и да пребудет с вами Бог. Клянусь, будь у меня жена и дети, я не стал бы ждать, пока какой-нибудь сумасшедший предложит мне участвовать в завоевании сказочной империи.