Поэтому многие находят его поведение натянутым и неестественным: кто не ведает дефиниций, судит не глядя. Ограниченные люди осуждают все, что выходит за границы их куцего понимания, а низкие — всех, кто отваживается держаться в собственных жестоких границах. Это еще не беда. Беда — это обременить собой строгих судей настолько, что те почувствуют себя нечужими. А нечужие все эти цирлих-манирлих быстро пресекут. Потому что не может человек быть учтивым с близкими. Если они у него есть.
Строптивые
Ему ни от кого ничего не нужно. Разве что вот это дерево (в центре лета, на краю жизни) — вот этот дождь (как он упал на деревья) — вот этот закат (сквозь туман). И те глаза, которые всё это видели десять лет назад. Ах, невозможно? Это почему невозможно? Дерева больше нет, дожди и закаты каждый раз новые, глаза успели потускнеть, и вообще так не бывает. И упорный злой упрямец, делающий все назло и наперекор, с трудом глотает злые слезы. Отобрали, говорит, закат. Ладно же, подавитесь.
Ему присуще какое-то врожденное недовольство жизнью и людьми, зачастую — что особенно смешно — не подтвержденное личным опытом. Личный опыт дудит, допустим, в примиряющую дуду, а врожденные чувства колотят в полковой барабан — кто кого оборет? Ни здравый смысл, ни благодарность не укротят глубокую тоску, какое-то мучительное и мечтательное томление, необъяснимую память о несуществовавшем былом. Нежные знаки внимания, которые могут оказать люди, — ничто для того, кто добивается взаимности от солнца и атмосферных осадков. Строптивому плевать на те оскорбления, которые он наносит, защищая свои воздушные замки, но оскорбленные не останутся неотмщенными: воздушные замки оборудованы изрядными камерами пыток.
Да, наперекор и назло, но не нарочно, а как-то так всегда само собой получается. Потому что, когда речь идет о собственной погубленной жизни, не щадят чье-то чужое самолюбие. Потому что, если здоровье в порядке и все тебя любят, трудно доказать, что жизнь погублена. Погублена кем? Уж, конечно, не теми, кто, как мог, заботился: любил или ненавидел. Были, очевидно, какие-то истинные причины и случайные поводы, над которыми не стоит трудить голову. Ничего странного, если остается вовсе без крова человек, который только одно место в мире мыслит своим — под сенью срубленных деревьев.
Спесивые
«Гордость считает за собой достоинства; надменность основана на самонадеянности, высокомерие — на властолюбии; кичливость — гордость ума, чванство — гордость знати, богатства; тщеславие — суетность, страсть к похвалам; спесь — глупое самодовольствие, ставящее себе в заслугу сан, чин, высокие знаки отличия, богатство, высокий род свой и пр.».
Шутки словарей иногда заводят слишком далеко, в места, откуда нет возврата. Начни думать, что скрывается под этим «и пр.», — полезет такое, о чем полезнее не вспоминать. Не только ведь наследственная принадлежность к элите не входит в число личных заслуг, но и красота, например, и ум, и талант. Ставить себе в заслугу то, что дано изначально, действительно глупо. Но не глупее, чем думать, что высокие знаки отличия даются сдуру, без высшего тайного смысла.
Потому что как же это вынести, если без высшего смысла. Красота, ум, талант — неужели их податель был настолько легкомыслен или злонамерен, что рассеял свои дары просто так, как сорняки над полем, не глядя, куда попадет? Драгоценные, недостижимые для личных доблести и усердия, самовольно прорастут они в теле недостойного, глупца, урода — и тот будет надуваться, раздуваться... пока не лопнет.
Но мы надеемся, что все обстоит приличнее и проще. Что никакого «и пр.» на самом деле не предусмотрено и дальше сана, чина, богатства и высокого рода речь не заходит. Что у спесивого один изъян — волчья шея (не гнется). То есть первым не поклонится и на поклон может не ответить. Зато и ничего, сверх поклона, не потребует. Чтобы лезть в душу или топтать святыни — ни в коем случае, слишком много чести для душ и святынь. Он и принципы 1789 года разрешит, лишь бы благодарные мирные пейзане в праздничном платье по-прежнему ломали шапки, почтительно водили хоровод и вообще помнили свое место. И ярем барщины, неполезный для хороводов, куда-нибудь уберет, и лично введет оспопрививание (по примеру императрицы). Со спесцою, а барин добрый.
Если бы, в таком контексте, вместо глупого самодовольства он проявлял умную гордость, пейзанам жилось бы значительно тяжелее.
Легкомыслие: между оркестром и ухом
Это хорошо, когда у человека в голове ветер: он веселый, так и в песне поется. Кроме того, полезный освежающий ветер противостоит вредному буйному вихрю (у манихеев). При чем тут манихеи? Да просто слово красивое.
Голова как пещера с сокровищами, только сокровища сильно б/у и вообще краденые. Жизненная позиция, убеждения, воспоминания, труха, железо, копившийся годами хлам. Гнильца с незначительной примесью золота. И мысли, мысли. О псарне и родне.
Легкие мысли. Почему мысль должна быть свинцом? кирпичом? краеугольным камнем, которым при случае можно и убить? Почему не стрекозой, золотисто-зеленой змейкой, то ли воробьем, то ли цветком в волшебных садах Гофмана — там, где плещет водой листва, смешаны краски и время безоблачно. Безоблачно. Как у Крошки Цахеса.
Крошка Цахес вспомнился непосредственно вслед за садами. Неужели эта страшная сказка только о маленьком уродливом негодяе, без лишних раздумий сожравшем плоды чужих талантов и трудолюбия? Разве не о легкомысленной фее, которой следовало быть поосторожнее со своими дарами? О людях, которые — стоило утратиться чарам — разразились смехом («зычный надругательский смех», поясняет автор совсем тупым), подхватили малыша и перебрасывали его друг другу, как мяч? (Трудно сказать, называется ли это легкомыслием или как-то иначе.) Старая мать, которая со слезами просит отдать ей мертвое тельце урода, чтобы набить из него чучело и поставить на шкаф «на вечное вспоминовение». (Тут даже фея опешила.)
Единственным приличным человеком во всей этой безобразной истории выглядит камердинер, выудивший захлебнувшегося Циниобера из «красивого серебряного сосуда с ручкой». Камердинер «вытер досуха своего бедного, злополучного господина чистыми полотенцами, положил его на постель, укрыл шелковыми подушками, так что на виду осталось только маленькое сморщенное личико».
Сделать что-то, не подумав о последствиях. По велению сердца был совершен поступок или по глупости — жалкий результат один, и он налицо. Или же легкомыслие как безрассудство: предвидеть последствия, но игнорировать их, до и после. После бала случается всякое. А зато какая была музыка!