Несмотря на эту показную непринужденность, к мимолетным связям Инга относилась настороженно. Она объясняла это их неоправданной рискованностью. «А вдруг я что-нибудь подхвачу? – сказала она Максиму, когда у них однажды зашел об этом разговор. – Или забеременею? Ты мужик, тебе легко». Максим заметил, что подобные риски обычно нейтрализуются контрацепцией, но Инга только отмахнулась, слегка обидевшись, что он не принял ее страхи всерьез.
Однако настоящая причина заключалась в том, что ей просто не так уж нравился секс. Точнее, он нравился ей потом, когда вместе с новизной из отношений уходила необходимость производить впечатление и можно было, ко взаимному удовольствию, ограничиться десятью минутами пару раз в неделю. Однако признаться в этом даже самой себе было бы убийственно для самооценки, а уж сказать кому-то еще – и вовсе немыслимо. Инге казалось, что не любить секс неприлично, что это идет вразрез с образом идеальной женщины, а ей очень хотелось быть идеальной.
Самое большое из известных ей удовольствий Инга находила в том, чтобы нравиться кому-то. Она обожала внимание, и поэтому стоило ей заметить, что кто-то проявил к ней интерес, как она принималась отчаянно кокетничать в надежде распалить его еще сильнее. Парадокс заключался в том, что это ее поведение, которое большинство принимало за многообещающую прелюдию, для Инги было конечной целью. Ей вполне хватало морального удовлетворения, потому что физическое требовало чрезмерных усилий при сомнительном, особенно на первых порах, результате.
По этой же причине Инга не понимала, какие мужчины считаются «сексуальными» и как можно просто «захотеть» какого-то человека, случайно увидев его на вечеринке. Слова «сексуальный» и «хочу» постоянно использовали ее подружки в университете, а Инга, хоть и принимала в их обсуждениях горячее участие, в глубине души недоумевала. Разумеется, ей попадались парни, которых она считала красивыми, но их красота была для нее такой же, как красота картины в музее, – от одного вида ничего животного в Инге не пробуждалось. В очередной раз напившись с Максимом, она призналась ему, что никогда не находила сексуально привлекательными полуголых мужчин из рекламы духов, хотя, очевидно, их внешний вид был рассчитан именно на это. Более того, женщины в такой рекламе часто нравились Инге гораздо больше. В пьяном волнении она спросила, не означает ли это, что ей в принципе нравятся женщины больше и не оказалась ли она неожиданно лесбиянкой к своим двадцати пяти годам. Максим не без иронии заверил ее, что она бы, скорее всего, догадалась об этом раньше, а настоящая причина, вероятно, в том, что образ женщины как сексуального объекта культивируется ушлыми маркетологами, и немудрено, что Ингино восприятие сексуальности искажается. Ингу это немного успокоило, и она почти примирилась с собой.
Однако Антон, притом что он вовсе не был писаным красавцем из рекламы, заставлял что-то внутри нее шевелиться. Инга чувствовала, что тут ей будет мало одной моральной победы, и она давала волю воображению (мечтательность почему-то накатывала на нее каждый раз, когда она ехала в метро, возвращаясь с работы) – представляла, как он целует ее, резко прижимает к себе, запускает пальцы ей в волосы, и все это было приятно, а вовсе не изнурительно.
В пятницу они договорились встретиться в семь, и Инга то и дело поглядывала на часы, хотя прекрасно знала, что до вечера еще далеко. Дел было мало, и она надеялась уйти пораньше. Даже когда Илья, проходя мимо, напомнил ей о статье для РБК, которую ей на планерке поручили писать, Инга не слишком расстроилась – писать она любила, и эта работа не грозила отнять у нее больше пары часов.
Как обычно, в половину второго они всем отделом сходили пообедать, а вернувшись, Инга еще раз перечитала написанное и отправила статью Илье на согласование. Она тут же забыла об этом и, чтобы убить время, зашла в фейсбук.