Выбрать главу

Стихи, стихи… коридоры в этом дворце сводчатые, окна огромные, двери тяжелые…

Кажется, письмо наше к Родзаевскому было перехвачено, ибо нам продолжают присылать на старый адрес, откуда нас выгнали за неуплату, и хозяин приходил злой, потому что там после нас оставалось много беспорядку, и жаловался на каких-то насекомых, которых мы якобы развели. Пытаемся получить официальное разрешение на то, чтобы вести работу дальше. Иван сейчас в комнатке библиотеки Веры Аркадьевны, все время лежит, и я каждый день хожу топить и кормлю его. Приходит д-р Фогель. Он говорит, что тут необходимо одно: средиземноморский воздух, вот что! Обратились в Министерство социального обеспечения, дабы поместить его в клинику бесплатно. Его поместили в отдел для нервных, т. к. сочли, что это болезнь на нервной почве, потом перенаправили в чахоточную. Вера Аркадьевна и д-р выбили для него комнатку. Только встал, как опять слег. Обеспокоенный новой харбинской посылкой, Иван ездил в Ревель, заодно похлопотать о своем подданстве и скандал унять, который случился из-за того, что он назвал Слепцова провокатором. Кажется, у нас назревает раскол. В Ревеле Иван провел трое суток, спал на скамейке в парке, днем все время бегом, то в очереди за документами, то в поисках работы, сапоги у него худые, пальтишко легкое, головного убора совсем нет, случился дождь с градом, подмок и вот опять слег, лежит, а на улице его Слепцов караулит с двумя своими пособниками. Может плохо кончиться. Иван все время с ножом. Мы думаем, как бы раздобыть огнестрельное оружие, или изготовить.

Было много стихов. И много хороших… Борис откладывал стихи… и читал дальше…

Эстонец, которому принадлежит хутор, лежит при смерти, за ним приглядывает девушка. У нее русые волосы. Солодов ее запирает с эстонцем, у него сильно вздулся живот, правый бок весь синий, и моча темная. Эстонка ни слова не понимает по-русски. Поет красиво. Поднялся лед, и мы с Никанором и его людьми отправились за картошкой. Собирали куски льда. Топили его, вынимали из кусков льда рыбу. Варили лед в чане на печи. Получался неплохой суп. Ничуть не хуже этого. Зубы у нас были лучше, чем тут. Могли многое есть. Съели лошадь. Эстонец начал блевать черным. Умер. Ивана положили на стол. Он дышал тяжело. В доме было холодно. С каждым часом становилось холодней. Подступали льды. Мы вошли в круг. Каждый возле своего знака. Взялись за руки. Солодов задул свечи. Упала тьма. Завыла собака.

6

Борис собрал очень много бумажек со стихами или чем-то, что можно было бы назвать стихами (так было бы проще), хотя скорей всего это были просто случайно записанные слова, которые отображали внутренний ритм Тимофея. Так как записи предстояло возвращать доктору, Борис решил стихи переписать. Отдавать это обратно эскулапу вот так просто он не хотел. Может, кто-нибудь напечатает… Стихи замечательные. Чем-то они ему напоминали его «Вавилонскую башню», — разбитые, расколотые слова, словно подобранные в мусорных отходах, обрывки реплик, услышанные на улице, захлебывающаяся в канализации фраза… чей-то крик, плач… шепот в коридоре и клекот дождя… Борис старательно переписывал, расшифровывал закорючки, угадывал слова в каракулях, которые и словами, возможно, не были, отслеживал строки, те петляли, уползали, как змеи, разбегались, как ртуть, переплетались, сворачивались в узлы, он старательно распутывал невод, вытягивая из бесцветного бреда искрометного бесенка. Местами Тимофей писал так убористо, что, казалось, он писал лишь затем, чтобы задрапировать изначально написанный стих. Реброву приходилось вглядываться и выискивать, есть ли за частоколом что-то стоящее, и всегда что-нибудь да находил (хотя иногда ему казалось, что видит одно, а записывает другое). Соловьевы его снабжали бумагой и чернилами. Геннадий Владимирович дал ему лупу. Это ускорило дело, и дни полетели! Не успевал к календарю подходить. А потом и вовсе забыл… переписывал стихи Тимофея, ел, прогуливался, читал записи, снова выискивал стихи, садился за стол, вооружался лупой, писал, ел, читал записи, шел гулять…