Павел Романович прекрасно понимал, отчего безбровый солдат медлил с доносительством. Хотелось ему знать: сойдет с рук рыжему утконосу насилие над пленницей или же нет. Если сойдет, тогда уж и этот своего не упустит. Вон как инженершу-то раздевает глазами. И ничего докладывать комиссару эти товарищи пока что не станут — ведь тот наверняка сюда других караульных определит.
Вот и вся диспозиция. Для пленников все действительно кончено.
Солдаты, потоптавшись вокруг, отодвинулись дальше к костру. Вязать обратно руки Павлу Романовичу не стали. Побоялись или просто лень было? Но сидели теперь, глаз не спуская.
А он все ждал женского вопля. Едва ли бедной барышне станут рот затыкать. Но время шло, и все было тихо. Наверное, подумал Дохтуров, все же втиснули кляп. Побоялись, что комиссар на вопли пожалует. Или Авдотья. Бедная мадемуазель Дроздова! Отчаянно ее жаль. И сделать ничего нельзя! А ведь это он довел ее до беды.
Дохтуров прислонился спиной к колоде. Празднично звенели над головой комары, всхрапывали лошади у коновязи.
«И все же, — подумал Павел Романович, — случись вторая попытка, я бы поступил точно так же».
Он долго сидел неподвижно. Караульщики у костра замолкли, молчали и пленники. Только звезды мигали над головой, словно передавали некую таинственную морзянку.
Вдруг Павел Романович заметил в стороне пятно света. Оно прыгало, ширилось. Ясно — кто-то шел с фонарем от амбара.
Дроздова? Жива? Отпустили?
Вряд ли, подумал Дохтуров. Ее ни за что не отпустят. Но тогда — кто пожаловал?
Теперь уже было видно, что идет мужчина. Он подступил к костру, перебросился несколькими фразами с лежавшими на шинелях караульщиками. Потом двинулся дальше. В руке у него была керосиновая лампа-«молния». Подошел вплотную, посветил на лица колодников.
— Который тут доктор?
— Это я, — сказал Павел Романович.
— А-а. — Человек поставил лампу на землю, присел рядом на корточки. На нем была кожаная куртка. Один карман топорщился, провисал — без сомнения, там револьвер.
В свете «молнии» Дохтуров узнал человека: это был рябой, сопровождавший «дида». Час от часу не легче.
Рябой сорвал травинку. Пожевал.
— Бестравное лето будет, — сообщил он.
Дохтуров промолчал. Ждал.
— Я такие вещи вперед чую, — рябой усмехнулся. — Иной раз самого жуть берет — и откуда берется?
— Что? — спросил Павел Романович.
— Ну, это. Про то, что будет. Иль было.
Дохтуров фыркнул.
— Напрасно потешаешься, вашбродь, — сказал рябой. Впрочем, довольно беззлобно сказал. И продолжил: — Да я и сам знаю, откуда. От дида, кого ж еще. От ведовства егоного. Я ведь ему племяш, сродник. Мальцом был, когда первый раз его повидал. Знаешь, какой он был тогда? Глазищи — как уголья! И волосы смоляные, бородища, усы — чисто лешак. Я тогда напужался. Да и теперь опасаюсь, — добавил он, вновь усмехнувшись.
Павел Романович ничего говорить не стал. Понятно, все это лишь увертюра. Представление впереди.
— А девка у тебя так себе, — проговорил рябой без всякого перехода. — Вертлява больно.
— Что с ней?
— Печешься? — Рябой беззлобно засмеялся. — Боишься, снасильничали?
— Так что?
— Ничего. Целая она. Рыжий хотел ее повалять, да дид запретил.
— Спасибо вашему диду.
«Врет или нет? — думал Павел Романович. — Вряд ли тот рыжий так просто отступится от своего. Редкий мерзавец».
А может, все-таки правда? Ведь ложь быстро обнаружится. Но явно рябой крутит. Определенно, у него дело. Не иначе, его «дид» послал.
— За спасибо молока не купишь. Да и сала тоже, — ответил рябой. И подмигнул.
Павел Романович пропустил опасный намек мимо ушей.
— Отпустите ее.
Рябой промолчал. Глядел на лампу, кусал травинку. Потом спросил:
— Полюбовница?
— Нет. Мы даже не познакомились толком.
— Тогда чего ходатаем выдвигаешься?
— А раз не моя полюбовница — что, мучить можно?
— Можно казнить, а можно и миловать, — уклончиво ответил рябой. — Тут уж как выйдет… Ладно. В общем, так: давай-ка отсель отодвинемся. Чересчур людно.
Отодвинулись на десять шагов. Павлу Романовичу приходилось скакать на связанных ногах.
Рябой повернулся.
— Есть у вас золотишко?
Вопрос прояснился, и сердце у Павла Романовича сжалось. Не имелось у него решительно никаких сбережений. Но сказать об этом открыто нельзя.
— С собой нет, — ответил он осторожно.
— Понятное дело… — протянул рябой. — А в Харбине?
— Кое-что.
— Дид велел передать: за золото он освободит тебя с девкой. Ты сможешь уйти, а девку он спрячет. Принесешь золото — отпустит. Нет — тогда прощайся с нею теперь. Но ты ведь, я так понимаю, вернешься?