Последнее расходилось с планами самого Павла Романовича, но поделать тут было нечего. Ослушаться — значило оскорбить Марию Амосовну до глубины души.
Однако нет худа без добра.
Профессию свою Павел Романович знал и любил, так что спустя год у него уже была своя (пускай и небольшая) постоянная клиентура, а к середине второго он решительно отказался от тетушкиного денежного вспомоществования, так как на получаемые гонорары мог позволить себе вполне достойное существование.
* * *
Как ни терзался Павел Романович, возвращаясь от Глинских, а, поднимаясь к себе на третий этаж, все ж немного повеселел. Частных визитов сегодня уже не предвиделось, и вечер получался свободным. Он вытащил из жилетного кармана серебряные часы-луковицу, щелкнул крышкой.
Без десяти девять.
Скорее всего, квартира пуста. Фрося накануне еще предупредила, что после обеда непременно уйдет — мать с отцом из деревни наведались:
«Бежмя побегу, барин! Ужо не сердитесь!»
А Женя, должно быть, давно у себя на квартире. Во всяком случае, хочется верить.
Павел Романович пару раз нажал медную кнопку звонка — просто так, по привычке — и опустил руку в карман сюртука. Но ключ не понадобился: в глубине квартиры прозвучали шаги, мягко провернулся замок, и дверь распахнулась. Стоявшая на пороге молодая женщина в белом, с белой же косынкой на голове была бледна, глаза влажно блестели. Она молча посторонилась, давая пройти.
Человек посторонний, взглянув на нее, наверняка б не на шутку встревожился. Но причина скорбно опущенного взгляда и нервического трепета пальцев, перебиравших край накрахмаленного белого фартука, Павлу Романовичу была прекраснейшим образом известна.
Поэтому он коротко поздоровался, повесил пальто и прошел к себе.
— В столовой ужин. Еще горячий, — сказала женщина в белом, заглядывая в кабинет.
— Отлично-с. Сейчас-сейчас.
Она выразительно посмотрела и вышла, ничего не сказав.
Вообще говоря, медицинской сестре вовсе не обязательно кормить своего доктора ужином. Да и время присутствия давно закончилось. Но задержалась она не случайно — определенно воспользовалась отлучкой Фроси, совмещавшей обязанности кухарки и горничной. А это значило, что очередной разговор неизбежен.
Два года назад, начиная практику, Павел Романович быстро сообразил: без ассистента не обойтись. И вскоре в его квартире на Малой Посадской появилась Софья Игнатьевна, почтенная дама сорока восьми лет. Она была фельдшерицей и много лет проработала в земской больнице где-то под Вяткой, но недавно перебралась в столицу — вместе с сыном, которого воспитывала в одиночестве. Отпрыск ее прошлым годом поступил в Горный институт, но, по разумению Софьи Игнатьевны, к независимой жизни был еще не способен. Места фельдшера подыскать в столице не удалось, а средства требовались незамедлительно, и потому Софья Игнатьевна по протекции с охотой пошла медицинской сестрой к молодому, в ту пору никому еще не известному доктору.
Они замечательно сработались. И все было бы превосходно, если б не сын Софьи Игнатьевны, злополучный студиозус, который вместо изучения естественных наук вдруг увлекся нигилистическими идеями, возгорелся мечтой о всеобщем и скором счастье и стал посещать запрещенные кружки. Словом, затеял модную игру.
И доигрался.
Угодил он в итоге в скверную историю, подробностей которой Павел Романович не знал. Дело кончилось отчислением с курса и высылкой. Софья Игнатьевна, понятно, последовала за сыном, и Дохтуров остался без медицинской сестры.
Практика к тому времени изрядно расширилась. Один из пациентов, синодальный чиновник, порекомендовал свою племянницу — то ли двоюродную, то ли троюродную, недавно окончившую акушерские курсы. Времени выбирать у Дохтурова не было, и он согласился. Тем более что в это время у него появилась еще одна медицинская работа. Не вполне лечебная, но очень и очень важная. Исследовательская работа, и успех в ней означал бы колоссальные перемены для всего человечества.
Да-да, ни больше ни меньше.
Вот так и появилась в его жизни Евгения Адамовна Черняева. Была она рыженькой, миниатюрной и очень хорошенькой. Случилось все прошлым летом, считай более года назад. Как выяснилось, совершил тогда Павел Романович ошибку. Потому что очень скоро медицинская сестра из Евгении Адамовны превратилась в Женю, а после и вовсе в Женечку. То, что была она тремя годами постарше, только ускорило неизбежное. Все было легкомысленно и попросту глупо. Но что сделано — то сделано.
Какое-то время Павел Романович оставался вполне довольным и ни о чем не жалел, хотя, признаться, глубоких чувств не питал и ни разу не связал себя обещанием. Женечка была превосходной любовницей. Над обычаями так называемой «пристойности» смеялась и вообще вела себя так, словно ничего в жизни не боялась — за исключением разве что рыжих тараканов-прусаков, нет-нет да и портивших ей настроение неожиданным вечерним визитом. Но все изменилось, когда в жизни Дохтурова появилась Наденька Глинская.
В Евгению (когда она узнала об этом) словно бес вселился. Теперь медицинскую сестру было уже не узнать. Она подурнела, сделалась угрюмой и при каждом удобном случае норовила устроить «последний и окончательный» разговор. Поскольку Павел Романович очень скоро стал избегать подобных ситуаций, медицинская сестра взялась их организовывать самостоятельно (кстати, неожиданный приезд родителей Фроси в этом ключе тоже выглядел весьма подозрительно). Разговоры были удручающе однообразными и не имели никакого практического толка.
Мало-помалу Дохтуров стал тяготиться своей помощницей. Самым правильным было бы ее рассчитать, однако Павел Романович полагал, что Женя уйдет сама.
Он скинул сюртук, с грустью глянул, как блеснула прославленная искра на английской материи. Вспомнил победительный взгляд генеральши, извиняющийся жест Антона Антоновича за ее спиной — дескать, все понимаю, но что же поделать! А в отдалении — отчаянное лицо Наденьки.
И так скверно стало на душе, хоть волком вой.
Скрипнула дверь в кабинет. В проеме появилась Женя.
— Почему ты не идешь? Специально мучишь меня? — спросила она. — Хочешь, чтобы я умоляла? Собираешься сделать рабыней? Ты и без того меня превратил в рабыню… В наложницу!
Но мысли Павла Романовича в этот момент были далеко.
— Наложницу?..
Взгляд Жени скользнул по снятому сюртуку, атласной жилетке. Потом она всмотрелась в Павла Романовича внимательнее, и на лице ее вдруг отразилась злая радость.
— Ах, как ты нарядился! Каким франтом изволит разъезжать господин Дохтуров! Чисто жених, бутоньерки лишь не хватает!
Насчет бутоньерки Женя угадала — была, была днем вдета в петлицу нежнейшая белая гвоздика! От которой, едва покинув дом на Большой Морской, Павел Романович немедля избавился.
— А что это лицо у нас кислое? — продолжала Женя. — Никак дали от ворот поворот? Ай да жених!
Она расхохоталась.
— Да ты б меня с собой взял! Уж я бы рассказала, каков ты из себя замечательный молодец. По всем статьям хорош: и лекарь знатный, и сердцем сострадательный — с неимущих вот денег не берешь. А по мужской части и вовсе нет равных. Детишки так и посыплются, будто горошины из стручка…
Она засмеялась еще пуще.
Лицо у Павла Романовича пошло красными пятнами.
— Тебе сейчас лучше уйти, — сдавленно сказал он.
— А, конечно! Зачем тебе неимущая акушерка?! Ты ж метишь породниться с князьями!
— Женя, ты не в себе, — сказал Павел Романович. Он прошел в переднюю, взял с вешалки дамское пальто с пелериной. — Идем, я провожу.
Дохтуров бы дорого дал, чтоб остаться сейчас одному.
— Нет уж! Я никуда не пойду! Прежде мы разберем наши отношения. Ты мною воспользовался, ты мной наслаждался, и это… это… жестокосердно!
Павел Романович болезненно сморщился.
В этот момент, словно в пьесе, раздался электрический звонок. Дохтуров радостно встрепенулся. Посетитель! Ну не чудо ли: мучительный разговор вынужденно прервался, когда спасения, казалось, уж не было. Открывая, Павел Романович успел подумать: с меня хватит. От услуг Евгении Михайловны непременно надобно отказаться, и не позднее, чем с завтрашнего дня.