К картам Мирон Михайлович прикипел еще с армейских времен. На полицейской службе в первые годы отстал — не до того было, но со временем игра стала совершенно необходимой составляющей жизни надворного советника Карвасарова. В ней он отдыхал душой от хлопотной и далеко не благонравной службы. Как-то раз сорвал небывалый куш. Играя понтером, загнув четыре угла, Мирон Михайлович выиграл сорок семь тысяч. С таким капиталом можно было и службу оставить. Но подобное безрассудство Карвасарову и в голову не пришло. Без службы? Немыслимо. Так же, как и без карт.
Прошел без малого год, выигрыш истаял, обратившись немалым долгом. Этот долг растравлял душу, мешая работать. Вернуть его можно было только игрой. Но где взять средства?
Вот тогда и пришла мысль заложить государев перстень. Надо признать — не самая удачная мысль. В итоге перстень переехал к ростовщику, и в тот же вечер Мирон Михайлович проигрался в пух, оставшись должен вдвое против прежнего. После такого unsuccess [4]он решил стреляться. Однако сперва хлебнул ради храбрости (как оказалось — лишнего), да и заснул пьяным, оставив записку, которую обнаружила утром квартирная хозяйка.
Дело открылось. Получилось не благородно, а попросту глупо.
Начальство, чтоб не выносить сор из избы, долг Мирона Михайловича покрыло из казенных средств. Возможно, все бы и обошлось — выплатил бы со временем Карвасаров долг — если б не заложенный перстень. Этого ему не простили, и был злосчастный Мирон Михайлович сослан на Дальний Восток, в Маньчжурию.
Но поскольку дело свое знал он блестяще, то и в Харбине нашел куда приложить способности. Начальник департамента его ценил и далее радовался втайне, что судьба послала ему столь ценного работника.
По опыту зная, насколько важна хорошая канцелярия, Мирон Михайлович поставил секретарем некоего толкового юношу, замеченного среди курьеров и вознесенного за толковость и исполнительность. Величали того Касаткиным Поликарпом Ивановичем, но Карвасаров обыкновенно звал попросту — Поликушка.
К семнадцатому году Мирон Михайлович был произведен в полковники и назначен помощником начальника департамента, фактически получив в заведование сыскную полицию.
На службе он по издавна заведенной привычке появлялся к шести утра. К девяти успевал ознакомиться со списком происшествий за ночь, донесениями филеров и секретных агентов и продумать дела на предстоящий день.
Дела были разные по степени значимости — и для начальства, и для него лично. Но, пожалуй, более всего Мирона Михайловича занимала буйно расцветшая опийная торговля в Харбине. По его сведениям, имела она крепкую организацию и целую сеть агентов. Опий шел из Персии в Туркестан, далее попадал в Петроград, а оттуда, в тайниках литерных поездов и трансконтинентальных экспрессов, уходил в Харбин. Везли его роскошные и очень умелые дамы, умевшие быть полезными во всех отношениях, с деньгами не считавшиеся и потому до сих пор успешно ускользавшие от агентов сыскной полиции. За это Мирон Михайлович неоднократно выслушивал нарекания от начальства. Однако теперь вот свалилась на голову еще одна неприятность.
Нынешним утром, ровно в девять часов десять минут, после неизменной чашки зеленого чая с молоком натощак (весьма полезно от полноты фигуры), Мирон Михайлович вызвал к себе чиновника для поручений Грача и помощника его, полицейского надзирателя Вердарского.
В ожидании он встал из-за стола и прошелся по кабинету. Задержался возле дубовых книжных шкафов, в которых зеркальные стекла (по личному распоряжению Карвасарова) были заменены на обычные. Не любил Мирон Михайлович своего отражения. И зеркал избегал, отрешаясь от них, где только можно. Наверное, отражавшийся там усатый господин невысокого роста, с мясистым затылком, с колким взглядом маленьких голубых глазок, прятавшихся за стеклышками пенсне, не слишком соответствовал представлению Мирона Михайловича о благородной наружности.
Эта маленькая его слабость была превосходно известна всем в управлении, однако Карвасаров о том не догадывался. И, вероятно, весьма бы расстроился, узнай ненароком правду.
— О «Метрополе» слыхали? — спросил Мирон Михайлович, приступая к делу.
— Точно так-с, — ответил Грач. — Кошмар, вальпургиева ночь. А все эти петроградские якобинцы! Раньше такого быть не могло.
— Всяко бывало, — наставительно сказал Карвасаров. — Ты вот что: наведайся туда вместе с Петром Александровичем.
— Уже, — ответил Грач.
В свои сорок лет Грач сохранил подвижность и любопытство. Был толковым чиновником, опытным, исполнительным. Самым значительным недостатком его были приметные уши — два этаких розовых лаптя; они, казалось, касались щек и чуть не за версту семафорили. По этой причине карьера в наружной полиции не состоялась. Зато в сыскной замену Грачу было еще поискать.
— Заскочил по дороге на службу, — сказал он. — Доложу вам, пейзаж после битвы. Второй этаж как корова языком. От первого — только стены кирпичные. Молодцы из пожарной команды такое рвение проявили, что теперь и вовсе неясно, гостиница то была или конюшня. А что сокрушить не успели, то городовые затоптали с квартальным поручиком. Пристава-то не было на происшествии. Желудочным катаром мается…
— Знаю, — отмахнулся Карвасаров. — Тогда так: во-первых, брандмейстера навести. Пусть подсменных вызовет для опроса. И хозяина «Метрополя» сыскать, как там его… Голозадов Мартын Кириллович. Ну и фамилия, прости Господи. Врагу не пожелаешь… Ладно. Чтоб к полудню здесь был. Я с ним сам побеседую. Там у него китаец служил, Ли Мин. Этого тоже ко мне. Да, в донесении квартальный пишет, будто книга гостей погибла в огне. Это он определенно со слов китайца. Думаю, тот врет.
— Прошу прощения… — сказал Вердарский, до того помалкивавший. — А для чего ему лгать?
Он был совсем молодым полицейским и всего две недели назад служил чиновником стола приключений. Где и сидеть бы ему еще лет десять, если б не Карвасаров. Мирон Михайлович привечал разночинцев, особенно имевших университетский диплом. Сам он науку проходил на службе, но образованных людей ценил и старался продвигать, елико возможно.
— Это просто, — объяснил Грач. — Коли гостевой книги нет, постояльцев определить затруднительно. И доказать, кто там пропал, тоже. Получается, исков будет немного, а то и вовсе ни одного. А для хозяина такие иски — чистое разорение. Так что показывать книгу ему совершенно невыгодно.
— Кстати, кто его страхователь? — спросил Карвасаров.
— Общество «Бройль и сыновья».
— Вот-вот, и к ним загляни. Поинтересуйся, на какую сумму застраховался наш Голозадов. И кто у него поручителем. Словом, выдай полную аттестацию.
— Думаете, поджог? — Вердарский прищурился.
— Запросто, — беспечно проговорил Грач. — Я вам таких историй в свободную минуту расскажу — диву дадитесь.
— Свободных минут у вас не предвидится, — сказал Мирон Михайлович. — Список постояльцев нужен мне не позднее завтрашнего утра. Сейчас это главнее всего. Так что, господа, не задерживаю. Да, там будет еще один мой человек, но у него свое дело. Вы — сами по себе.
Когда Грач и Вердарский ушли, Карвасаров вызвал электрическим звонком дежурного и велел подать коляску. Бензиновых моторов Мирон Михайлович не любил, предпочитал ездить на конной паре. В коляску его впрягались два рысака — белый и вороной, так что смотрелся выезд очень эффектно. На таком в свое время сам Трепов ездил. Карвасаров наблюдал это двенадцатилетним мальчишкой, и выезд петербургского градоначальника произвел на него столь сильное впечатление, что, по прошествии лет, он в Харбине завел себе эту прекрасную пару.
В ожидании коляски Мирон Михайлович откинулся на спинку кресла. Задумался.
Справится Грач или нет? Если книга уцелела, он ее, безусловно, отыщет. Такой уж человек Грач. Другое дело, коли уже нет никакой книги. Тут придется изворачиваться. Сколько там погибло? Двадцать человек? Пятьдесят? А дело изволили взять на контроль его высокопревосходительство генерал Хорват. Так что хоть узлом завяжись, а дай результат. Впрочем, «давать результат» Мирону Михайловичу не впервой.