Авдотья подошла и молча, с силой ударила Агранцева под подбородок.
Ротмистр захрипел. Это словно послужило сигналом: пленники начали беспорядочно рваться. Но красные быстро восстановили порядок — прикладами. Потом отстегнули толстого полковника, перехватили веревкой за ноги и поволокли к амбару, словно свинью.
«Дид» и рябой шли следом.
Дохтуров молил Бога, чтобы полковник лишился чувств. Возможно, молитва была услышана: во всяком случае, за весь путь до амбара полковник не издал ни звука.
Проводив их взглядом, комиссар сказал, глядя на Дохтурова:
— Мы-то успеем детей нарожать, будьте покойны. А вот у вас их не будет. Но фотографии э-э… экзекуции нужны для другого. Тут, видите ли, целая история.
Взгляды пленников вновь устремились на комиссара.
Тот одернул китель. Посмотрел на небо, которое мало-помалу затягивало темными пузатыми облаками. Он явно тянул время, наслаждаясь моментом. А потом произнес речь.
Из его слов получалось, что недели две назад части «красных витязей революции» попытались в очередной раз выбить атамана Семина с ключевой станции Маньчжурия. Но атаман держался крепко. Тогда с атаманом затеяли переговоры о сдаче, однако они подвигались туго. Впрочем, переговоры были лишь ширмой. Дело в том, что главную силу атамана составлял бронеотряд. И в штабе красных было решено его этой силы лишить.
Дивизионом бронепоездов у Семина командовал капитан Щелковой. Как именно удалось его сагитировать, комиссар объяснять не стал. Намекнул только о «петроградских товарищах», которые исхитрились отыскать семью капитана. Так оно было иль нет, но только в самый разгар переговоров Щелковой снялся с позиции и увел бронепоезда в тыл: стальные чудища прогромыхали колесами аж до Харбина.
Таким образом, левый фланг у Семина сделался беззащитным. «Красные витязи» быстро выбили части китайцев — семинских союзников. Атаману пришлось бы худо, но спасли его — вот усмешка судьбы! — японские добровольцы. Эти держались долго. Достаточно долго, чтобы команды бронепоездов, узнавшие, что Щелковой обманом умыкнул их с позиций, перевели паровые машины на реверс и вернулись обратно.
Последние слова комиссар произнес с горечью, из чего следовал вывод, что атаман в итоге свел на нет планы красного штаба.
А в заключение выяснилось, что семинцы перетряхнули станцию, отыскали с дюжину большевистских агитаторов, коих и вздернули поголовно, соорудив возле вокзала большую коллективную виселицу.
— Я достоверно знаю, что… — тут бывший присяжный поверенный сделал паузу, — что тела наших товарищей до сих пор не преданы земле. И это неслыханно! Однако на террор атаманщины мы ответим революционным террором! Око за око и зуб за зуб! Против одной головы — сто вражеских! Тысяча!
— Ф нашем случае счет будет фее рафно один к одному, — заметил Агранцев. Голос ротмистра было не узнать — несомненно, босоногая Авдотья знала, как бить.
— Верно, — согласился комиссар, — но это только начало. Наш батальон имени Парижской коммуны послан специально для устроения красного террора в Маньчжурии. Однако что пользы, если мы просто казним наших врагов? Буржуазная контрреволюция все спишет на красную пропаганду, как это обычно и делается. Поэтому в нашем отряде зачислен бойцом гражданин Симанович. Он в прошлом буржуазный элемент — держал ателье в Нерчинске. Но солнце революционной правды открыло ему глаза. И теперь он вместе с нами выполняет ответственное спецзадание.
— Какое? — пролепетал железнодорожный инженер, что-то, видать, пропустивший из этого увлекательного разговора.
— А вот какое, — сказала Авдотья, локтем отпихнув комиссара. — Когда мы тебе в гузно деревяшку вколотим, он на карточку снимать станет. А после пошлем вашим в Харбин. Нехай полюбуются!
— Послушайте, — Дохтуров попытался сесть возможно прямее. — Конечно, сила на вашей стороне. Расстреляйте нас. Вздерните, если угодно. Но к чему это варварство?.. — Он кивнул в сторону затесанных кольев.
Комиссар словно только и ждал такого вопроса.
— К чему?! Да с той только целью, чтобы быть убедительней вас! Вы сечете — мы стреляем. Вы стреляете — мы вешаем. Вешаете вы, а мы вас — на кол! Понимаете? Мы всегда будем на шаг впереди.
— Но женщины… — проговорил железнодорожный инженер, — отчего вы воюете с женщинами?..
— Оттого, что они вам рожают! Оттого, что они спят с вами! — закричала Авдотья. Слова вылетали, будто плевки. — Они виновнее вас!
Это был момент истинной страсти. Сейчас Авдотья кого-то очень напомнила Павлу Романовичу. Может, ту черноволосую бабу из дальней, давней Березовки? Возможно. Тот же тип — ни в любви, ни в ненависти меры не знают.
— Кхе-кхе… — откашлялся комиссар. — Я забыл сказать: на станции среди повешенных были и наши боевые подруги. Так что вопрос, полагаю, исчерпан.
Дохтуров явственно различил больной, лихорадочный блеск глаз за стеклами дешевых очочков. Нет, этот ни за что не отпустит легко на тот свет. Ему любопытно, как мы все станем смотреться на заточенных кольях. Наверное, он никогда такого не видел.
Со стороны амбара внезапно раздался долгий, совершенно звериный вопль. На лицах красноармейцев появились ухмылки.
— Эва, — сказал один из них, рыжий, с утиным носом, — не хочет, видать, их высокородие со шкурой-то расставаться. Нешто! Как наши на ремни пускать — это пожалуйста.
— Фее ты фрешь, сволочь, — раздельно сказал Агранцев. — Никто тебя на ремни не пускал. А фот если б тебя лупить семь раз ф день, может, и фышел бы толк.
— Ну ты, поговори!.. — Красноармеец замахнулся прикладом, но не ударил — дальний вопль превратился в визг.
Красноармеец опустил винтовку и протянул соседу.
— Слышь, Степа, подержи мою дуру. Пойду, схожу к деду. Пускай и мне сала даст — вона третьего дня ногу сбил, не заживает никак. А их высокородие в теле. На всех сала хватит. — Он оскалился в щербатой улыбке и оглядел дурным глазом пленных. — А то еще упрошу, чтоб полковничью шкуру тут на сучьях распялил. — И добавил: — Чё уставились, курицы драны? Чаете, для какой надобности здесь колода лежит? Думали, для красы? Не-е. На ней прежний хозяин овечьи шкуры выветривал. Пока мы его самого, значит…
Тут жена инженера заверезжала, забилась пойманной птицей. А потом повалилась мужу на плечо, обмякла.
— Воды! — крикнул инженер.
— Нет, — ответила стоявшая рядом Авдотья. — Пущай привыкает. Скоро не то увидит.
— Оставьте женщин… умоляю… — Инженер плакал, разевая рот — широко, некрасиво.
— Прекратите, — сказал Дохтуров. Он хотел было добавить, что кольев ровным счетом тринадцать — как раз по числу пленных мужчин. Так что дамам сия участь, вернее всего, не грозит. Однако осекся. Что ж, в таком случае, женщин отпустят? Разумеется, нет.
— Пожалуйста… — рыдал инженер, — у меня есть сбережения… Я отдам все, только ее пощадите…
— Не боись, — перебила Авдотья. — Бабам вашим деревяшки в другую дырку назначены. — Она обвела взглядом пленников. Увидев их лица, расхохоталась.
— Да не туды, — ее прямо согнуло от смеха. — Бамбук в рот засунем да в лесу привяжем. Хотя, если охота кому…
— Гадина… — прошептала Дроздова чуть слышно.
Но у Авдотьи слух был просто звериный.
— Да? — спросила она, останавливаясь перед барышней. — Ну ладно. Послухаем, как ты после запоешь, б…ь. Когда наши бойцы с тобой станут любиться.
— Гадина, гадина! — вне себя закричала Дроздова. — Тебе тоже не жить!
Тут Авдотья сделала такую вещь: подошла ближе, взобралась на колоду и, задрав юбку, помочилась на девушку.
Дохтуров заметил вытянувшееся, сконфуженное лицо комиссара. Дроздова сидела неподвижно, словно отказываясь верить в реальность случившегося. Она мертвенно побледнела — а потом ее вдруг затрясло так, что клацнули зубы. Слез не было.
— Послушайте, — тихо сказал Дохтуров, — держите себя в руках. Смотрите на это, как на выходку тупого животного.