— Постойте! Неужели вы думаете, что Фроим Симанович не умеет быть благодарным? В самом деле? Так знайте: он умеет быть таким.
— Благодарить не нужно, — ответил Дохтуров, поднимаясь. — Пожалуй, вы вне опасности. Я рекомендую пару дней не вставать. На всякий случай.
— Скажите, ваше благородие, — подал голос вахмистр, — уж ежели вы жидка с таким толком попользовали, нельзя ли и меня как-нибудь?.. А то глядите, как морду-то всю раздуло!
В этот момент в фанзу вернулся Агранцев.
— Морду? — переспросил он. — Это, братец, пустое. Не воду ж с тебя пить. Вон этому иуде куда как хуже… — Ротмистр посмотрел на фотографа и осекся.
— Это что, вы его исцелили? — спросил он тихо. — Вы, должно быть, волшебник?
Вопрос Дохтуров оставил без внимания — да и что отвечать-то?
— Пойдемте, — сказал он. — Тут наша помощь без надобности.
— Подождите! — вскричал фотограф. — Ведь я же сказал, что Фроим Симанович имеет признательность. Я буду полезен.
— Да? — Агранцев зло усмехнулся. — Кому именно?
— Ой, господин офицер, вы мне не верите!
— Нет.
— Так вы имеете на это право. Но если б вы знали мою историю…
— Могу представить, — зло сказал Агранцев. — Вы жили тихо и бедно, но пришли красные и сказали, что вот настало уже ваше время. Теперь можно посчитаться со старой властью и за черту оседлости, и за погромы, и за многое другое. А потом попросили выполнить поручение весьма необычного свойства. Вы, может, сперва даже отказываться пытались. Но красные были настойчивы, а для большей убедительности что-нибудь такое сделали. Ну, там, разбили десяток фотографических пластин.
— Вы истинно правы, господин, офицер, — тихо ответил Симанович. — Все почти так и было. Но только разбили они не пластинки, а детские головы. Детей же мне Бог дал не десяток — всего семеро…
Агранцев пожал плечами.
— Понятно, — сказал он. — Но теперь-то чем вы не угодили?
— Так это обратно из-за пластинок. Закончились они у меня. Не то чтоб совсем, но требовалось поправить запас. Я и попросил одного из коммунаровцев сходить к аптекарю, спросить, нет ли в наличии. И для образца дал одну пластиночку, порченую. А меня самого поразили в свободе передвижения. Если куда отлучиться, так надобно разрешения спрашивать… Словом, я попросил, а тот, шмендрик, побежал к комиссару докладывать. А тот хмельной, не разобрал что к чему. Глянул на пластинку — а там ведь негатив, не сразу поймешь. Глаз нужен наметанный. Комиссару ж учудилось, будто это он снят, да еще вместе с нашей Авдотьей. Ай-яй-яй, и напустился же он на меня! Кричит: мы тебя поим-кормим, а ты нашими портретами раскидываешься?! А может, ты специально их передал, чтоб в контрразведку? Так я тебя проучу!
— Значит, от усердия своего претерпели, — равнодушно заключил ротмистр. — Поделом.
— Владимир Петрович, — сказал Дохтуров Агранцеву, — право слово, оставьте его. Идемте.
— Одну минуточку, — жалобно сказал Симанович. — Одну только минуточку! Вы вправе люто ненавидеть меня. Ведь там, на хуторе, я был заодно с вашими врагами и ничего не сделал, чтоб облегчить вашу жуткую участь. Видит Бог, я не мог ничего поделать!.. Но кто ж поверит еврею… Месье доктор! И вы, господин офицер! Вы не должны мне верить. Вы можете спросить себя: кто таков этот Симанович, чтоб мы ему верили? И что видел он в этой жизни, чтоб быть теперь нам полезным? Вы совершенно правы — я видел всего пару пустяков. Но среди них есть один, который теперь кое-чего стоит.
— Ну? — спросил ротмистр.
— Я знаю, как найти тех, кто стоит во главе всей этой хевры!
— Что? — переспросил Павел Романович. — Что это значит?
— Это значит, месье доктор, что мне известно, где сидят коноводы бандитской шайки, именующей себя Парижской коммуной. Бывший присяжный поверенный Логус, называющий себя товарищем Лотовым, и женщина в мужских сапогах и с маузером на боку, с глазами овчарки и душой бандерши.
— Без надобности, — сказал ротмистр. — Штурмовать большевистскую ставку нам пока не с руки.
— Зачем штурмовать? — спросил фотограф. — Я знаю, как пройти незаметно и даже миновать охрану.
Дохтуров с ротмистром переглянулись.
— Вот как, — сказал ротмистр. — Миновать охрану. И это возможно?
— Абсолютно! — уверил фотограф. — Только вам придется взять меня с собой.
Ротмистр хмыкнул.
— И как вам это, доктор? — спросил он.
— Думаю, стоит попробовать.
— Да, но тащить абрашку с собой!
— А тохэс мит а понэм кенэн нит зайн мэхутоним, — непонятно сказал фотограф.
— Это идиш? — спросил Павел Романович. — Боюсь, не силен. Переведите.
— Задница и лицо породниться не могут, — ответил Симанович. — У вас говорят мягче: «Гусь свинье не товарищ».
— Тут имеется в виду совершенно другое, — сердито сказал Павел Романович, мельком глянув на ротмистра. — Но важно не это. Скажите: вы уверены?..
— Как в своей маме, месье доктор!
— Хорошо. Что нужно сделать?
— Прежде всего, — сказал ротмистр, — надобно загримировать нашего Сусанина. Иначе экспедиция закончится, не начавшись.
Фотограф пожал плечами:
— Зачем возить корову на чердак? То есть я хочу сказать, к чему напрасные усилия? Нет, Фроим Симанович останется при своей природной наружности. А вот вам очень желательно подправить кое-чего.
* * *
Павел Романович ожидал, что Цицикар — просто село, и назвать его городом можно только с изрядной натяжкой. Однако же он ошибался. Дома были вовсе не сплошь деревянные, имелось немало строений каменной кладки. Правда, в большинстве явно старавшихся хоть отдаленно напоминать новомодные постройки в Харбине: то высунутся с верхнего этажа затейливые балкончики с полосатыми противосолнечными тентами, то запузырится толстенькими крашеными колоннами крыльцо-портик, выстроенное в популярном стиле а-ля антик. Даже купола у православного храма были тоже густого, шоколадного цвета — как у харбинского.
Но только теперь храм стоял разоренный, разграбленный. А на луковке, перевернувшись, повис сбитый крест. Да и сам Цицикар являл собой гнетущее зрелище: на улицах никого, многие дома сожжены, а частью побиты, присутственные места все в запустении. Лавки напрочь разграблены. На тротуарах и мостовых грязь, мусор, обломки чужого скарба — должно быть, выброшенного красными витязями по ненадобности. А кое-где встречалось зрелище и похуже: собаки, терзавшие неубранные трупы.
Трудно даже представить, что отряд красных всего за сутки устроил подобное бедствие.
Шли так: впереди, ссутулясь и вжав голову в плечи, брел Симанович. Подле него, шаркая, приволакивая ноги, — вахмистр; руки у того и другого связаны за спиной. А следом вышагивали Дохтуров и ротмистр. Правда, узнать их теперь было нелегко: лица измазаны, волосы всклокочены, безпогонные мундиры расстегнуты, что называется, до пупа.
У ротмистра в довершение картины в углу рта тлела цигарка.
Павел Романович, не имевший привычки к табакокурению, на ходу лузгал семечки, весьма живописно сплевывая шелуху.
Карабины держали за спиной. И Павел Романович весьма убедительно покрикивал на «арестантов»:
— Шевелись, безугольщина! А то вот погоню босоплясом!
Это, конечно, была авантюра. При мало-мальски дотошной проверке сей маскарад никого бы не обманул. Расчет был на непродолжительность маршрута, а также на то, что пошли уж вторые сутки непрерывных грабежей и пьянства, и «красные витязи» определенно должны сомлеть от водки и пролитой крови.
Пока брели от окраины — все было спокойно. Но когда нищие фанзы сменили двухэтажные дома, ситуация изменилась. Попадались навстречу вооруженные бойцы парижско-коммунального батальона, и пару раз маленькую процессию даже окликнули. Симанович при этом еще больше сутулился, а у вахмистра как-то особенно заплетались ноги.
Но обошлось.
Наконец вышли на широкую улицу, шедшую параллельно железнодорожному полотну. Улица была загляденье: нарядные домики в два ряда, наличники сплошь резные, а за невысокими палисадниками — фруктовые сады, где уже наливались сахарным соком первые маньчжурские груши.