— Дурак ты, Зотий, — угрюмо сказала Авдотья, — такие, как эти, насчет баб своих никогда ничего не скажут. Порода не та.
Вздохнула и отошла от окна. Остановилась перед Павлом Романовичем — крепкая, бедерчатая, каменноликая.
Заглянула в глаза.
— Нет, не скажут, — повторила она. — Ты вон лучше жидка спроси, да с пристрастием. Он те скорее расскажет, где и как с энтими господами дружбу-то свел…
Павел Романович похолодел. Ведь точно: Симанович вполне может привести к фанзе, а от нее — рукой подать до опушки, где Анна Николаевна сейчас с лошадьми… Начнут искать — найдут непременно. Да и кони ржанием выдадут.
Видимо, и ротмистр подумал о том же.
— Ваш чертов еврей ничего не знает, — сказал он. — Да и толку с его слов? Такой соврет — недорого возьмет.
Но обмануть комиссара не удалось.
— Ага! — воскликнул он, впиваясь глазами в Агранцева. — Вот тут ты врешь, братец. Вижу, мы в точку попали! Ну, Авдотья, ты голова!
Он повернулся к Симановичу, который так и не вставал с пола:
— Где дамочка?
— Не знаю! — взвизгнул фотограф. — Никого не видел, как Бог свят!
— Ну, ты, вша! Бога-то не поминай всуе, — сказал один из стражей (тот самый, что обыскивал Павла Романовича). — Дозвольте мне, Зотий Матвеевич, с ним поговорить. Я это умею.
— Давай-давай, голубчик, — закивал головой комиссар. — Побеседуй, а мы поглядим.
Коммунар вышел вперед. Был он молодой, дюжий, с льняным чубом, лихо выбивавшимся из-под заломленной набок казацкой фуражки с желтым околышем. На поясе висели две кобуры: одна деревянная, от маузера, и вторая, брезентовая, — из нее виднелась рукоятка револьвера наган.
Фотограф в ужасе отпрянул, пополз в угол.
— Что, забоялся? — хихикнул комиссар. И прокомментировал: — Увидал русака жидок — и в кусток! Вашей породе гнилой против нашей не сдюжить. В нас — здоровье, в нас — сила! Верно я говорю, Авдотья Ивановна?
Павел Романович глянул на красного комиссара и не выдержал — усмехнулся. Никак тот не походил на живописных былинных богатырей: кость узкая, шевелюра некрепка, глаза навыкате, таращатся из-под очков. Диагноз очевиден: худосочие вследствие детского рахита плюс базедова болезнь, отягощенная истероидной гипоманиакальностью. В самый раз в клинику к профессору Бехтереву, который таких больных лечит по новой методе, впрыскиваниями. Говорят, очень хорошие результаты.
Но этого объяснять Павел Романович не стал, оставил при себе. Сказал вслух:
— Знающий не говорит, говорящий не знает.
— Что это вы загадками изъясняетесь? — вскинулся комиссар.
Авдотья тоже будто собралась спросить — глянула быстро, да губу вдруг закусила и промолчала, отвернулась.
В этот момент на улице послышался шум мотора. Ближе, ближе — наконец совсем рядом. Раздались голоса.
— Похоже, броневик прибыл. «Товарищ Марат». Сходи, посмотри, — комиссар кивнул второму стражу.
Тот вышел.
Все заинтересованно уставились на дверь — и Лель, и хмельные его спутники, развалившиеся у двери, и комиссар. Лишь вернувшаяся к окну Авдотья все глядела куда-то вдаль, сквозь чистые прозрачные стекла.
Боец вернулся буквально через минуту. Склонился к комиссару, пошептал на ухо.
— Вот как? На подходе? Славно! — азартно сказал тот, знакомым жестом потирая ладони. — Авдотья Ивановна, слыхала?
— Чего там?
— Литерный поезд Хурхуру проследовал. Скоро у нас будет! Пойду, распоряжусь, чтоб встретили, как подобает.
— Сходи, — разрешила Авдотья. — А я тут побуду. На энтих поглядеть интересно.
— Вот и славненько, — с этими словами комиссар поспешил к выходу.
Невидимый отсюда броневик всхрапнул мотором и укатил.
Чубатый казак ухватил Симановича за волосы всей пятерней и рывком поднял на ноги. Тот закричал пойманной птицей, забился. Но — куда там: железная рука держала крепко, насмерть. Не вывернешься.
— Постойте, — сказал Павел Романович, — погодите, не мучайте его. Он все равно ничего не знает. Я объясню. Та особа, с которой мы бежали…
— Не усердствуй, касатик, — перебила его Авдотья, — сейчас твоим словам веры нет. Да и как же иначе? Мы ведь для тебя с ним (Авдотья кивнула на ротмистра) враги, ироды бессердечные. Ты нам что угодно навертишь, лишь бы доли своей лютой избегнуть.
И оборвала сама себя, замолчала, глядя на Павла Романовича. Странным сделался ее взгляд — то ли раздумчивым, то ли даже печальным, непонятно.
Между тем чубатый подтащил фотографа к простенку, кинул на лавку. И ловко, в несколько движений, прихлестнул за лодыжки к сиденью — брючным ремнем самого Симановича. Руки же завел ему наверх и на них сам уселся, лишив тем самым злополучного фотографа какой-либо возможности двигаться.
— Ну что, чертяка? — спросил чубатый, глядя на Симановича сверху вниз. — Пробулькнешь теперь словечко?
— Клянусь, я ничего не знаю…
— Ну ладно. Щас разговоришься.
Чубатый снял фуражку и вытащил из-за отворота околыша сапожную кривую иглу длиной вполладони.
Фотограф заверещал и зажмурился.
Тут Авдотья, вздохнув, легко отошла от окна.
— Держите крепче, — сказала она, кивнув на Дохтурова с ротмистром.
Трое мужчин тут же кинулись исполнять приказание: напарник чубатого ухватил за плечи Агранцева, а двое спутников Леля вцепились в Павла Романовича.
— Да не то, дураки, — сказала Авдотья. — Офицера примите. А с дохтуром я отдельно поговорю.
— Авдотья Ивановна, — уважительно проговорил чубатый, — вы бы того… Поостереглись… А ну как бросится?
— Бросится? — со странною интонацией переспросила Авдотья. — Бросится! Ну, напужал!..
И, поманив за собой Дохтурова, пошла к двери в соседнюю комнату.
* * *
Павел Романович вышел следом. На ходу увидел, что Агранцев скривился, многозначительно хмыкнув.
Для чего понадобилось уединяться, размышлял на ходу Дохтуров. В самом деле, не для скорых же любовных утех! А впрочем, с эдакой особой всего можно ожидать.
Остановились на пороге другой горницы.
Была она маленькой, похожей на девичью спаленку. Подушечки разнокалиберные, вышитые занавески на окнах, узкая кровать — одиноких снов утешительница. Добротная, с никелированными металлическими шарами. Из дорогих. Баловали, должно быть, здешние хозяева дочку. Интересно, что с ними теперь? Хорошо, если живы…
Первой ступила Авдотья, пропустила мимо себя Дохтурова. Он услышал, как щелкнул ключ в замке.
Повернулись друг к другу, встретились глазами.
— Скажи-ка, — промолвила таежная амазонка, — да как на духу: ты и вправду дохтур? Иль только прикидываешься?
Павел Романович удивленно моргнул — не ожидал вопроса.
Авдотья, видя это мгновенное замешательство, усмехнулась:
— Да ты никак решил, что я тя любиться сюда зазвала? Точно, по глазам вижу. Все вы, кобели, одинаковы… Ну так что? — нетерпеливо добавила она. — Слыхал, что спросила?
— Слыхал. Я — доктор.
Она вздохнула.
— Хорошо, коли так… На тебя вся надежа. Это ведь ты того офицера-то врачевал? Я прям диву далась, как скоро морда на нем зажила. Видать, хороший ты лекарь.
— Говори толком. Что случилось?
— Хворая я… По нашей, по бабьей части…
— Понятно. Рассказывай.
Это не заняло много времени — с первых почти слов Павел Романович угадал, в чем дело. Но догадка догадкой, а медицинский осмотр — вещь непреложная. Однако условия для столь деликатных манипуляций были не самые подходящие. Вот когда пригодился бы верный саквояж!
И все ж удалось. Очень кстати в горенке сыскались зеркальце в серебряной оправе и серебряные же чайные ложки в прикроватной тумбочке. Авдотья сперва сильно совестилась, но потом покорилась, стихла.
Роли теперь сместились: красная атаманша стала послушной пациенткой, а пленник — взыскующим врачом.
— Ну как? — спросила Авдотья. — Совсем худо? Ох, да у тебя ж руки в крови!